Он видел тот страшный удар, разрубивший Ариэлю грудь и ключицу. Видел, как медленно падал умирающий друг, и как безвольно откинул он голову в тяжелом шлеме, а в воздух вновь взвилась кровавая пыль. Но Уильям был слишком далеко. Они оба в тот миг оказались слишком далеко. И лишь сумели отбить залитое кровью тело, уже зная, что увидят под шлемом. Слипшуюся окровавленную бороду и пустой, словно прозрачный голубой камень, глаз. И Уильям не сразу решился закрыть его дрожащей рукой.
Жослен остановился у него за спиной, рвано кашлянул, но сиплый голос всё равно сорвался после первого же произнесенного им слова.
— Мы… так и не смогли разжать ему руку. Будто… чертовщина какая-то.
Уильям моргнул, не поняв в первое мгновение, о чем ему говорят, и отвел взгляд от застывшего лица. В левой руке Ариэль по-прежнему сжимал кинжал Льенара. Чертовщина. Или знак свыше.
— Значит… похороним вместе с ним.
Так будет лучше. Льенар был бы рад тому, что его клинок еще столько лет служил другим. Теперь же… Никто, кроме них, не поймет, насколько важен был для них троих этот кинжал. Но право носить его было лишь у Ариэля. Будет… правильно, если они похоронят его вместе с оружием брата. Сколько бы ни осталось мужчин из этого рода на Западе, на Востоке история братьев де Валансьен закончилась во дни падения Аскалона. Как, по сути, и началась. Уильям не знал, когда Льенар впервые взял в руку этот кинжал, но чувствовал, что на закате этого дня для них с Ариэлем будто замкнулся круг.
А тем, кто еще оставался в живых, нужно было утереть бессильные слезы и вновь подняться на ноги. Их борьба еще не окончилась.
— Что будем делать? — сипло спросил Жослен уже позднее, глядя, как кричат друг на друга каменщики, пытаясь в темноте хоть как-то заложить пролом в крепостной стене. Сизифов труд, думал Уильям, не отрывая взгляда от пляшущих по камням и окровавленной земле отсветов от дюжин факелов.
— Я не знаю. Да и ты… слышал нашего славного магистра.
На закате султан остановил штурм и приказал вывести к стенам осажденного города Жерара де Ридфора. Магистр, в отличие от взбунтовавшегося короля, говорил именно то, чего ждали от него ликующие сарацины. И пусть он обращался лишь к тамплиерам, но в тот миг его голос, казалось, слышали все, кто пережил штурм.
— Я ваш Великий Магистр! Вы клялись беспрекословно следовать Уставу нашего Ордена и подчиняться моим решениям, не задавая вопросов! И теперь я приказываю вам сложить оружие!
Уильям при этих словах не почувствовал ничего. Ни злости, ни даже тени сожаления, что они доверили этому человеку право командовать Орденом, а тот отплатил им вероломным предательством. Один человек, получивший слишком большую власть, погубил их всех.
Командор госпитальеров задал ему тот же вопрос, что и Жослен. Пришел в донжон тамплиеров, присел на предложенный ему стул и спросил, внимательно глядя Уильяму в лицо усталыми светлыми глазами:
— Что вы будете делать, брат? Теперь, когда ваш магистр…
Уильям ответил не сразу. Ему хотелось лишь одного: снять тяжелую, давящую на плечи и поясницу кольчугу, накрыться с головой черно-белым покрывалом и уже… не просыпаться. Не видеть всего этого, не слышать стонов раненых, не бросать землю в огромную, выкопанную наспех яму — поскольку времени рыть каждому отдельную могилу у них не было, — и не думать о том, что ему не суждено даже увидеть Сабину в последний раз.
— Я не знаю, — повторил Уильям ровным голосом. Сил кричать и спорить уже не осталось. — В одном де Ридфор прав. Устав требует от нас беспрекословного подчинения. Но если мы сложим оружие… Даже если нас не казнят, как других братьев у Хаттина, как мы будем смотреть в глаза защитникам города? Если они продолжат сражаться, а мы покорно закроемся в прецептории…
— А если вновь подниметесь на стену, но город падет, то вы уже не сможете надеяться даже на заступничество своего магистра, — понимающе кивнул госпитальер.
— На заступничество магистра, — ответил Уильям, — я бы при любом раскладе не надеялся. Даже будь нашим магистром покойный де Сент-Аман. Я командую этой прецепторией, и отвечать за нее мне, а не магистру. Но де Ридфор может… усугубить наше положение. Сдается мне, он ныне очень близок к трону Салах ад-Дина. И с него станется попытаться воспользоваться этим, чтобы отомстить нам за неповиновение. Отомстить мне, — исправился Уильям после секундного раздумья. — Многие братья продолжат сражаться вместе со мной, но даже я не вправе оспорить приказ Великого Магистра.
Ему нужно было время на раздумья. Хотя бы до рассвета. Но верного ответа всё не находилось. Верного ответа здесь и не было. Любое решение так или иначе приводило его в тупик. Сложить оружие? Запереться в донжоне, словно трусливые крысы? И позволить сарацинам и дальше убивать достойных людей? А как же Устав, на который так надеялся предатель де Ридфор? Как же клятвы защищать других? Клятвы рыцаря и клятвы храмовника?
Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.
Сражаться дальше? И обречь всех, кто пойдет за ним? Всех, кто поставит его слово выше приказа Великого Магистра?
Боже, дай мне знак, как поступить. Как Царство Небесное превыше царства земного, так и Твоя воля превыше человеческой.
Черное небо за узким окном кельи медленно светлело, но ответа на хотя бы один из этих вопросов у Уильяма по-прежнему не было. Он не мог заснуть — хотя и пытался, — не мог есть — и едва притронулся к принесенной оруженосцем еде, не в силах проглотить и куска, — и не мог закрыть глаза даже на мгновение, потому что перед внутренним взором немедленно появлялось мертвое лицо Ариэля. В темноте Уильяму мерещилась застывшая на окровавленных губах улыбка. А затем другая, полная нежности, на чуть асимметричных губах молодой женщины. И появлявшиеся на ее щеках ямочки.
Борись, шептал ночной ветер ее голосом. Разве ты опустишь меч и не защитишь меня, если магистр прикажет тебе сдаться? Вспомни сам, сколько в стенах Аскалона таких же, как я. Детей, которых пугает один лишь гром далекого сражения на стенах. Женщин, что молятся ночи напролет о спасении близких. Мужчин, что страстно желают встать плечом к плечу с тамплиерами, но слишком молоды, слишком стары или слишком слабы для этого.
— Ты хоть немного спал? — спросил Жослен, когда на рассвете Уильям вошел в трапезную, так и не сняв кольчуги и измаранного в крови сюрко.
— Не смог.
— Ты решил сложить голову в бою? — задал друг еще один вопрос и поднял край рта в горькой полуулыбке. — Не лукавь, Вилл. Ты продолжишь сражаться. И я с тобой согласен. В пекло де Ридфора и его приказы.
Уильям смог ответить не сразу. Жослен лучше любого иного рыцаря понимал, что их ждет и чем может закончиться эта осада. Жослен, в отличие от Уильяма, не был маршалом и знал, что рядовые храмовники сарацинам ни к чему. Им будут рубить головы безо всякой жалости.
— Я… — голос сорвался, и ему пришлось даже зажмуриться на мгновение. — Я никого не стану звать за собой. И уж тем более не стану приказывать им идти наперекор магистру. Но я… я хочу сказать…
Жослен поднялся со скамьи и протянул ему руку. Простое дружеское объятие придавало больше сил, чем любые слова и заверения в том, что они справятся.
Что бы ни случилось, мы продолжим бороться. И неважно, что нас осталось лишь двое.
***
Неделю спустя Аскалон продолжал сопротивляться. Заделанный пролом в стене остановил сарацин лишь ненадолго, но когда они вновь прорвались в город, то обнаружили новое препятствие. На улицах города были возведены баррикады. И каждую из них христиане сдавали с боем, свистом стрел и реками пролитой крови. Не ждавшим столь яростного сопротивления магометанам казалось, что на каждого убитого кафира приходилось десять их единоверцев. Словно их бросили в клетки к бешеным львам, и те рвали на куски всякого, до кого могли дотянуться когтистой лапой. Франки дрались за каждый ярд городских улиц, поднимали врагов на копья, вырывали стрелы из мертвецов, когда лишались своего последнего оружия, и били сарацин окровавленными наконечниками, до судорог в пальцах сжимая оперенные белым древки.