К концу шестого дня христиане заперлись в венчающей город цитадели, но упорно продолжали защищаться. На залитых кровью улицах лежали мертвецы, чьи тела не успели забрать при отступлении, начиная стремительно гнить под палящим солнцем, а те из жителей, кто не пожелал сдаться на милость сарацин, ютились за стенами рыцарской крепости. Из-за окружавшей донжон стены доносилось непрерывное пение католических псалмов.
— Ломай! — отвечали сарацины и били в ворота тараном, стреляли из луков горящими стрелами и клялись вырвать сердце всякому, кто откажется прекратить это бессмысленное сопротивление.
— Получи! — кричали франки, бросая со стены даже простые камни. И хохотали, как безумные, при каждом попадании по остроконечному шлему.
Но на восьмой день даже самым упрямым из их числа стало понятно, что к следующему закату ворота проломят. Им оставалось лишь запереться в донжоне и поджечь за собой лестницу. А сарацинам — ждать, когда у осажденных закончится вода и провиант.
— Вот теперь, — угрюмо сказал Жослен, бессильно прислонившись спиной к стене, — мы и в самом деле издохнем, как крысы.
Уильям не ответил. На рассвете одна из сарацинских стрел пробила ему кольчугу на правом плече и оставила рваную рану, которую дергало при малейшей попытке шевельнуть рукой. Осмотревший рану лекарь полагал, что заражения можно не опасаться, но каждый выпад мечом теперь становился настоящей пыткой.
Жослен, впрочем, упрямо старался не унывать. Даже когда снаружи вновь что-то загорелось, и к запахам крови и гниения примешался горький удушливый дым.
— Что скажете, мессир маршал?
— Я думаю, — глухо сказал Уильям, пытаясь пристроить раненую руку поудобнее. Принесший кувшин воды командор госпитальеров ответил точно так же.
— С нами восемь рыцарей и три дюжины сержантов, — цинично подсчитал в мыслях Жослен. — Остальные мертвы.
— Тринадцать рыцарей, — ответил госпитальер с негромким усталым вздохом. — И полудюжина сестер, стреляющих из арбалетов. Но, скажу откровенно, братья, женщинам с таким оружием сладить непросто.
— И у мирских чуть больше сотни человек, еще способных поднять мечи, — подытожил Уильям и поморщился от вновь стрельнувшей в плечо боли. — А сарацины злы, как черти.
И госпитальер первым решился высказать то, о чем думали все трое. О людях, до последнего отказывавшихся уступать врагу и веривших, что их рыцари сумеют их защитить. Надеявшихся на помощь извне — которой не могло быть, — и на силу христианских мечей — которая, увы, мало что стоила против настолько превосходящего ее числа противников. Нужно было хотя бы попытаться спасти всех этих людей.
— Если они вновь предложат нам сдаться, стоит согласиться. Пока они не обезумели от ярости. Иначе они вырежут всех, кто прячется в этом донжоне.
— Если предложат, — глухо повторил Уильям, часто моргая в попытке избавиться от пляшущих перед глазами пятен. Жослен несколько долгих мгновений слушал, как Уильям со свистом вдыхает воняющий кровью и дымом воздух, а затем резко поднялся на ноги.
— Я позову лекаря. Сдается мне, твоя рана воспалилась.
— Жос… — просипел Уильям, чувствуя, что друг не ошибся. — Если я не смогу… не буду в силах…
— Я понял, — кивнул Жослен, но не отмахнулся от него и все же остановился. — Если они предложат сдать город…
— Ответь… что маршал согласен. Думаю… остальные меня поддержат.
Иного выбора у них уже не оставалось. На рассвете девятого дня растаяла последняя надежда изгнать сарацин из Аскалона. На рассвете десятого во двор сдавшейся на милость победителя крепости — последнего оплота христиан в осажденном городе — въехал на белом жеребце султан Салах ад-Дин.
========== Глава пятьдесят вторая ==========
В душном, раскалившемся под солнцем воздухе по-прежнему стоял запах гниющей плоти. Сарацины милостиво позволили сдавшимся похоронить своих мертвых — не иначе, как опасались заразы, что всегда несут разлагающиеся на жаре тела, — но эта вонь, казалось, успела пропитать каждый камень в Аскалоне и преследовала рыцарей даже в самых глубоких подвалах, где стояли сырость и жуткий могильный холод. Именно в этих подвалах их и заперли в ожидании, когда магометанский султан вынесет неверным свой приговор.
— Обезглавят, — угрюмо сказал один из братьев, уже немолодой сержант, беспрерывно потиравший озябшие руки. — Нужно было сразу сдаться.
— Так и сдался бы, — бросил другой, возмущенный таким малодушием. — Как Магистр, — выплюнул он почетный титул Жерара де Ридфора, — приказал.
— Так ведь маршал говорил…
— Маршал никого за собой не звал! — вмешался Жослен звенящим от злости голосом. — Или ты, любезный брат, ворон считал, когда маршал собрал нас всех в прецептории и сказал, что ждет от нас беспрекословного подчинения приказам магистра?! А потому не станет даже просить нас последовать за ним!
— А сам — в бой! — возмущенно ответил смалодушничавший сержант. — И что же нам было делать? Стоять и смотреть? Дело маршала — заботиться о вверенных ему людях, а он…
— Заставил нас выбирать самим, — насмешливо закончил за него Жослен. — Каков мерзавец! Мог бы приказать, а он вместо этого что удумал! Право выбора людям дал. Хочешь — сражайся, хочешь — запрись в прецептории, как магистр повелел. Силком-то никого в бой с магометанами не тащили. Так на что теперь пеняем, любезный брат? На собственную трусость?
— Был бы у меня меч, — процедил оскорбленный этими словами сержант, — и я бы не посмотрел на то, что ты рыцарь.
— Да ты не бойся, — презрительно ответил Жослен. Когда-то давно, еще совсем мальчишкой, не знавшим бед и потерь, он клялся Анаис, что будет улыбаться всегда. Какие бы испытания ни выпали на его долю. Но ныне даже святой не сумел бы выдавить улыбку. — Султану маршал скажет, что мы все продолжили сражаться по его приказу. Глядишь, тебе еще удастся сохранить на плечах свою пустую голову.
Он не мог знать наверняка, что хотели сказать или сделать султан и его брат, когда приказали привести к ним маршала тамплиеров и командора госпитальеров, но он знал Уильяма. Тот в одно мгновение отречется от сказанных им всего несколько дней назад слов и заявит, что запретил другим рыцарям и сержантам сдаваться магометанам. Уильям возьмет на себя всю ответственность за их упрямое сопротивление, а эти неблагодарные тем временем будут поносить его еще сильнее, чем они поносили де Ридфора, услышав требование сложить оружие. Не все, но… Даже в рядах благочестивых храмовников найдется хотя бы один рыцарь, что не пожелает отвечать за свои поступки. Что примется ссылаться на Устав и напоминать: никому из братьев не позволено поступать по собственной воле.
Но, думал Жослен, вот ведь незадача — прикажи Уильям им забыть о приказе магистра, и теперь они бы точно так же поносили его за вольнодумие.
Вздумай он велеть им не покидать прецептории во время штурмов города, и половина служивших под началом маршала тамплиеров уже обвинила бы его в поражении. Как и в том, что он считает своих рыцарей жалкими трусами. Уильям принял единственно верное решение, позволив им самим выбрать свою участь, но и теперь нашлись те, кто вздумал поставить это ему в вину. Страх оказался сильнее чести.
А его собственный страх — сильнее любой иной мысли. Уильям не должен был отвечать за это в одиночку. Но как вырваться из этой ледяной каменной клети, когда у него нет ни меча, ни хотя бы кинжала, а на пути тяжелая дверь с железным засовом и вооруженная стража?
Господь, он верно служил Тебе все эти годы. Пусть нарушал обеты, но он всего лишь человек и не в силах прожить без любви. Я молю, не оставь его сейчас. Помоги нам выстоять.
Жослен не переставал молиться, раз за разом повторяя про себя одни и те же слова на латыни, но ему вновь — как почти девятнадцать лет назад — казалось, что все его мольбы о помощи камнем падает в пустоту. Что толку в словах, когда нужны мечи?
Господь, не оставь нас.
Уильям уже не читал молитвы. Его лихорадило из-за воспалившейся раны, от боли и жара кружилась голова — такая малость, всего лишь стрела, но сколько же мучений она причиняла теперь, — и все его мысли были сосредоточены на том, чтобы держать спину прямо. Сил не осталось даже на страх, и давно знакомые, еще в детстве выученные наизусть слова молитв путались и стирались из памяти. Ему казалось, что сейчас он не сумеет прочесть без запинки даже «Ave Maria». И только плясали перед глазами языки пламени, лижущие раскалившееся докрасна железо.