Что ж, отец предупреждал, что так будет. Не найдет вероотступница покоя в доме, полном благочестивых магометан. Покоя, впрочем, Сабина и не искала. В тихой гавани, где можно было переждать разразившуюся над Святой Землей бурю, нуждалась не она.
— Твоей сестры не было с нами долгие годы, Зейнаб. Да и теперь она нечасто радует меня беседой. Неужто ты не…?
— Эта блудница, — перебила Зейнаб, не скрывая своего презрения, — мне сестра лишь наполовину. И я не ждала иного от той, в чьих жилах течет порченая греческая кровь.
Мать побелела от обиды, сделавшись лицом одного цвета с наброшенным на ее волосы шелковым покрывалом, а Сабина подняла уголки губ в льстивой улыбке. За мать, неповинную в грехах дочери-отступницы, следовало заступиться.
— Как ты жестока, Зейнаб. А ведь я всегда брала с тебя пример.
Сестра даже задохнулась от возмущения. Сравнить ее, такую благочестивую и достойную, со служанкой прокаженного и любовницей презренного храмовника, худшего из кафиров, что она могла выбрать? Немыслимо!
— Я достойная жена и мать восьмерых детей!
— И скольких из них ты родила от иудея?
Зейнаб, в отличие от матери, не побелела, а почернела. И вцепилась бы мерзавке в волосы — которые Сабина покрывала платком, лишь входя в магометанский квартал, — но справедливому отмщению помешал топот ног по петляющей в саду дорожке.
— Вы слышали?! Слышали?! На улицах только об этом и говорят!
— Говорят о чем? — спросила Сабина, поворачиваясь к встрепанному младшему брату — родившемуся уже после ее побега и относившемуся к новообретенной сестре, словно к диковинной зверушке, красивой, но не слишком интересной, — и Мурад остановился перед самым столиком с фруктами и бокалами шербета, едва не уронив его на землю.
— Султан Салах ад-Дин захватил Аскалон!
Сабина оцепенела. Воздух — вдох, что она успела сделать за мгновение до того, как брат заговорил, — застыл у нее в горле, и голос Мурада, восторженно пересказывающий наполнившие город слухи, доносился до нее словно издалека. В одно мгновение она оказалась за многие мили от беспечного Иерусалима, столь близкого и вместе с тем столь далекого от бушевавшей где-то у побережья войны, и вновь стояла в огне и дыму на стене осажденного Керака.
Она знала — в Аскалоне было страшнее. Слышала разговоры — пусть это были лишь слухи, искаженные дюжиной пересказов — о том, как ее единоверцы бесстрашно сражались за каждый дюйм аскалонских улиц, пока магометане не загнали их в угол. И молилась, почти не поднимаясь с колен в ночные часы, в надежде, что это убережет его от беды. Ради чего? Чтобы услышать, как он оказался в еще большей опасности, чем был прежде? В бою, в этом лязге клинков и свисте стрел, многое решала случайность. Но как ему защитить себя теперь, когда его лишили оружия?
Сабина не помнила, как поднялась на ноги. Зейнаб что-то говорила — радовалась, верно, что на невольничьих рынках будет еще больше рабов-франков, — мать протянула руку, но Сабина стряхнула ее пальцы и направилась в дом деревянной походкой, пытаясь — и сама понимая, как это глупо — держать спину прямо. Вошла в знакомые с детства комнаты и спросила, не узнавая собственный голос:
— Ты возьмешь Элеонору в свой дом?
Отец не спросил, почему она вздумала попросить его об этом лишь теперь — быть может, уже знал об очередном поражении неверных, но не хотел говорить ей, — и коротко кивнул. Сабина повернулась, чтобы уйти — ей хотелось лишь забиться в угол и рыдать от чувства неизвестности и безысходности, — но отец остановил ее, подняв морщинистую руку.
— Не покидай города.
— Что? — не поняла Сабина, чувствуя, что моргает слишком часто и выдает себя уже этим — показывает слабость, зная, сколь многие в этом доме едва ли не ненавидят ее и будут рады видеть ее отчаяние, — и отцу пришлось объяснить:
— Ты не поможешь ему, Джалила. Если он в плену, то ты ничего не сможешь сделать в одиночку. Он выберется из Аскалона и без твоей помощи. Если сумеет, — безжалостно добавил отец прежде, чем она успела воспрянуть и понадеяться, что напрасно ожидает худшего. — Но и за стенами Аскалона ты будешь для него лишь обузой. Сейчас ты можешь только ждать. Он сам придет к тебе, если в Иерусалиме станет слишком опасно для неверных.
Сабина знала, что отец прав. Она не обучена владеть мечом, не сумеет даже зарядить арбалета, и она в половину не так вынослива, как рыцари Ордена, годами сражавшиеся под палящим солнцем в своих длинных тяжелых кольчугах. Она слишком слаба и совсем не годится для того, чтобы кого-то спасать. Ее единственное оружие — молитвы.
Боже, я молю лишь об одном. Защити тех, кого я люблю.
========== Глава пятьдесят третья ==========
Небо затянуло тучами до самой линии горизонта, сливавшейся по цвету с буро-рыжими холмами вдали. Тракт петлял между ними, извиваясь, словно змея в серой чешуе, и идущим по нему людям — измученным голодом и жаждой, с трудом переставляющим ноги после стольких дней пути, — мерещилось, будто они уже умерли и теперь бредут по бескрайней серой равнине Чистилища. Раз за разом проходя по одним и тем же виткам дороги, ступая по своим собственным следам, уже оставленным в прибитой дождем пыли.
Идя в никуда.
Веревки натирали руки, промозглый ветер пронизывал до костей, и грязная — заскорузлая от крови и пота, покрытая пылью и гарью — одежда совсем не защищала от холода. Прошлой ночью один из стариков надрывно кашлял и задыхался до самого рассвета, а с первыми лучами солнца наконец испустил дух.
— Они пытаются нас убить, — глухо сказал Жослен, когда их заставили рыть могилу голыми руками, и тоже зашелся сухим кашлем. — Потому и отправили в Дамаск, а не в Египет. Чем больше умрет в пути, тем меньше шансов, что однажды нас выкупят из рабства и мы вновь возьмемся за мечи.
— Тогда почему бы просто не обезглавить нас всех? — равнодушно спросил Уильям. — Ислам мы бы не приняли, а после Хаттина…
— Думаю, он играет в благородного завоевателя, — также равнодушно предположил Жослен. — Говорит другим, что резня при Хаттине была вынужденной мерой. Что он должен был показать силу, и именно благодаря этому многие наши города сдались ему без боя. Они знали, что их ждет при сопротивлении, и предпочли сложить оружие, чтобы спасти свои жизни. Одна показательная, — он запнулся, вновь закашлялся, но упрямо мотнул головой со слипшимися в сосульки волосами и продолжил, — показательная казнь спасла сотни и даже тысячи христиан. И даже самые яростные враги султана не посмеют сказать, что он не был милосерден к сдавшимся. На Западе многие сочтут его едва ли не рыцарем.
— На Западе ничего не смыслят в войне с сарацинами, — ответил Уильям, вновь поежившись от порыва ветра. — Западные рыцари убеждены, что здесь их ждет один большой турнир с вином и сарацинскими танцовщицами в прозрачных шелках.
— А ведь мы, — слабо улыбнулся Жослен, и в его голосе прозвучало что-то похожее на прежние веселые нотки. — Мы тоже когда-то так думали. Но что мы нашли в этих землях, кроме песка и крови?
Многое, думал Уильям, не соглашаясь в мыслях со словами друга. Он нашел столь многое за эти годы. Но прежде всего смысл. То, чего не было у бешеного бастарда, лишь дравшегося с другими оруженосцами и не видевшего, не имевшего иной цели, кроме бесконечных ссор. Замкнутого круга, раз за разом приводившего его к оскорблениям, крикам и ударам. Он сошел бы с ума от такой жизни, если бы не отказался от титула, что не защищал его от обвинений, и золота, что не могло купить душевного спокойствия. Мирские рыцари бы этого не поняли, но именно отказ от всего, именно бедность рыцарей Ордена помогла ему понять, чего в действительности стоили окружавшие его люди. Чего стоил он сам.
Он не мог лишиться этой веры сейчас. Даже теперь, потерявшись на сером тракте где-то между Аскалоном и Дамаском, не имея ни оружия, ни даже нательного креста, он бы не пожелал для себя другого пути. Он смотрел, как одни умирали от холода и голода, но другие — те, кто был еще достаточно молод или силен, — упрямо поднимали головы в ответ на насмешки сарацин и думали о том же, о чем и он. Им лишь нужно было как-то завладеть оружием. Распутать веревки — хвала Господу, у сарацин не было такого количества цепей, чтобы заковать их всех, — отбить лошадей — пешком они далеко не уйдут, да и врагов нужно было лишить возможности преследовать их в полупустыне, — и идти по звездам к Триполи. Городу, бывшему вотчиной графа Раймунда и носившему тоже название, что и окружавшее его графство. Их раны уже затягивались, а не воспалялись вновь, как, верно, надеялись их враги, и они были готовы к тому, чтобы продолжить сражаться. Они держались на одной лишь силе воли и своей вере в милосердие Господа, но большего им и не требовались. Лишь один знак свыше. Лишь возможность вырваться из этого плена. Другие, быть может, и сдались бы. Но они воины, они рыцари Христа, и они не позволят продать себя, словно скот.