— Сегодня, — тихо сказал Уильям, когда солнце уже клонилось к горизонту, едва проглядывая сквозь тяжелые серые тучи. Его слова передавались по цепочке — от одного рыцаря и сержанта к другому — до самого заката, но лишь Жослен решился высказать ту мысль, что пришла в голову каждому из них.
— А если… бежать смогут не все?
— Значит, нам придется их оставить. Но мы не можем больше ждать.
Промедлим еще немного и окажемся в глубине сарацинских земель, окруженные врагами со всех сторон.
Солнце уже скрылось за холмами с пожухлой травой бледного ржавого цвета, но они по-прежнему ждали, напряженно вслушиваясь в крики ночных птиц и вой поднявшегося ветра. Лучший час для нападения — незадолго до рассвета, когда человеческий сон становится крепче всего. От усталости и голода их самих клонило в сон, но они боролись изо всех еще остававшихся у них сил. Сегодня. Еще несколько долгих ночных часов, и, если небеса будут милостивы к ним, то к рассвету они вновь станут свободны.
Сарацины бродили вокруг лагеря с копьями и притороченными к поясам саблями, пристально вглядываясь в окружавшую их темноту, но пленники были осторожны. Они знали, что всего один неосторожный, преждевременный шорох может погубить их всех, и выжидали, когда враги вновь повернутся к ним спинами, чтобы продолжить возиться с туго затянутыми узлами на веревках.
— Их больше, — напомнил Жослен едва слышным шепотом, но Уильям лишь поднял глаза к небу. Звезды не проглянули сквозь тяжелые, низко нависшие над их головами тучи, но даже это он счел хорошим знаком. Свет — даже такой слабый и незначительный — скорее стал бы для них помехой. Пусть сарацины до последнего момента не замечают угрозы.
Пальцы сгребли горсть влажной после очередной дождя земли. Ближайший охранник — в двух ярдах и чутко прислушивается к каждому доносившемуся от пленников звуку. Они умны, и они знают, что сильнее. Они полагают, что неверные сломлены своим поражением, измучены долгим путем и уже не способны сопротивляться воле султана. И негромкий свист — сигнал к атаке — все же становится для них неожиданностью.
Ударить нужно было одновременно. И перебить всю охрану прежде, чем она успеет поднять тревогу. Никто не должен был закричать, не должен был даже охнуть, чтобы не привлечь внимания других сарацин, и ближайший из них успел лишь схватиться за глаза, ослепленные брошенной в лицо горстью земли. Распахнул рот, чтобы закричать, но удар кулаком — как в детстве, со всей силы и злости — пришелся точно ему в висок. Уильям подхватил обмякшее тело, не дав лязгнуть кольчугой при падении, и сломал ему шею. За спиной слышались шорохи — сродни тем, что издают люди, когда слишком быстро передвигаются по песку, — но до ушей сарацин не донеслось ни одного крика. Рукояти саблей казались совершенно неудобными и будто не желали ложиться в руки, но выбирать было не из чего.
— Мы будем… убивать спящих? — едва слышно, одними лишь губами, спросил совсем молодой рыцарь из числа мирских защитников Аскалона, и более опытные воины не удержались от того, чтобы смерить его раздраженными взглядами.
— Предлагаешь разбудить их и вызвать на честный бой? — прошипел кто-то из сержантов, и Уильям ответил ему точно таким же гневным шипением.
— Тихо. Сначала караул. Затем тех, кто охраняет лошадей.
Они крались в темноте, словно воры, забывая, как дышать, и замирали, словно хищники перед броском, прежде чем решиться атаковать. По одному удару на каждого врага. Без права на ошибку. Среди ведущих пленников сарацин хватало бывалых воинов, что проснутся от первого же лязга клинка о клинок. Рисковать было нельзя.
Вилл, — говорил Жослен одними губами, когда отсветы факела на блестящих конических шлемах становились всё ближе.
Рано. Еще слишком… Слишком… Давай!
Времени тоже было слишком мало. Всего несколько мгновений, дюжина ударов сердца прежде, чем хоть кто-то услышит звон пробивающего кольчуги металла. Горячая кровь хлынула ему на руки и измаранную котту, но времени оставалось всё меньше. Когда в гулкой тишине дремлющего лагеря заржала первая испуганная лошадь, Уильям понял, что они действительно не сумеют спасти всех. Даже лишенные лошадей, сарацины схватятся за луки. Эта цена, которую ему придется заплатить, чтобы вырваться.
Над притихшим лагерем разнесся первый крик на арабском.
В чем дело?!
Что за шум?!
Проверьте пленников!
И лошади заржали вновь, поднимаясь на дыбы от ударов пятками по бокам. Бросились в темноту, не смея перечить всадникам, и за спиной заголосили дюжинами голосов. А затем засвистело стрелами. Ему показалось, что кто-то рухнул с коня на землю — кто-то, кто был позади и невольно стал щитом от этих стрел, — но других уже было не остановить. Они неслись в черноту ночи, беспрестанно подхлестывая лошадей и задыхаясь от бьющего в лицо ледяного ветра, знали, что даже если за ними не вышлют погоню сейчас, то с рассветом уж точно, но они наконец-то вновь почувствовали себя свободными.
Боже, благодарю Тебя за эту милость. Благодарю за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого нового дня, благодарю за…
Эта мысль оборвалась на полуслове, когда небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть грязные лица с дорожками слез на щеках. И окровавленный наконечник стрелы, вышедший из груди и шевелящийся в такт дыханию. Нет. Боже милостивый, почему он не сказал?! Почему не…?
— Вилл, — просипел Жослен, и на губах у него выступила алая кровь. Почти такая же яркая, как и та, что заливала грудь, проступая неровными пятнами сквозь одежду. — Я больше… не могу.
Уильям не помнил, как стащил его с коня и уложил на землю. Они сломали и осторожно вытащили стрелу, но без возможности промыть рану, прижечь ее и наложить повязку… Нет, он обманывал сам себя. Он с первого взгляда понял, что Жослен потерял слишком много крови. Если бы они остановились сразу, если бы хотя бы зажали рану… Но они не могли остановиться. И Жослен знал это едва ли не лучше их всех.
— Прости, — только и смог сказать Уильям, не понимая, что он вновь сделал не так. В чем так провинился перед небесами, что теперь… Они забирали самого близкого друга.
— Иди, — с трудом ответил Жослен, но Уильям сжал его руку изо всех остававшихся сил.
— Нет… Я не оставлю…
Не позволю тебе умереть в одиночестве и стать добычей львов и гиен.
— Мессир маршал, — заговорил один из рыцарей, но Уильям лишь мотнул головой, и грязные волосы больно хлестнули его по лицу. Совсем скоро солнце поднимется из-за холмов, и сарацинам будет куда легче заметить их издалека. Он не мог позволить себе рисковать всеми ради одного.
— Идите… Я догоню…
Кровь сочилась между его пальцев, и всё тот же рыцарь, видя это, понимал, что ждать осталось совсем недолго.
— Нет, мессир. Мы… вас не оставим.
Мы поможем похоронить его.
Если бы было хоть что-то, хоть малейшая надежда найти помощь в этих бескрайних и совершенно мертвых в предрассветный час холмах. Но Уильям чувствовал, как вместе с кровью сквозь его пальцы утекает чужая жизнь. И почти не видел посеревшего лица за застилающими глаза слезами. Но вместе с тем отчетливо различал улыбку молодого рыцаря с рыжеватой бородой, садившегося на одну из постелей в прецептории Ля Рошели.
Познакомимся, братья? Я Жослен де Шательро.
Уильям де Шампер.
Рад встрече, брат Уильям. Начнем жизнь с чистого листа?
— Жос…
Пожалуйста… Не уходи.
— Спасибо, Вилл…
Меня зовут Серафин де Гареу.
Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?