Да. Да, чего бы это ни стоило! Пусть не будет гроба, не будет могилы под полом в орденской часовне, как он того заслуживает — заслуживает сильнее любого иного рыцаря, — но будет имя на кресте, даже если ради этого креста Уильяму придется сломать пополам доставшееся ему с таким трудом сарацинское копье. Провансальское имя, которое ничего не скажет путнику, что набредет на эту могилу по чистой случайности, но которое так много значило для нескольких рыцарей Храма Соломонова.
Кровь остановилась еще до того, как над холмами у него за спиной показался первый луч солнца. Взгляд светло-карих глаз застыл, устремленный к почти белому на востоке небу, и Уильям был готов поклясться, что за мгновение до этого услышал — пусть окровавленные губы не двигались и даже не дрогнули — вырвавшийся с последним вздохом шепот.
Сибилла…
========== Глава пятьдесят четвертая ==========
Пыль поднималась из-под лошадиных копыт, взметаясь высоко в воздух и оседая на белокаменном камне стен. Всадники врывались в широко распахнутые городские ворота один за другим, не сбавляя скорости, и перепуганные люди бросались в стороны, вполголоса бормоча проклятья в спины несущихся во весь опор рыцарей.
— Дорогу! — уже кричали впереди. — Дорогу барону д’Ибелину!
Барон возвращался в Священный Град — в котором его жена когда-то правила, как королева — не ради того, чтобы его спасти. Д’Ибелины потерпели поражение точно так же, как и все остальные рыцари, и на пути к Иерусалиму Балиан всё чаще задумывался о том, что снилось другим лишь в самых страшных кошмарах. Они уже лишились Животворящего Креста, на котором был распят Иисус. Им не спасти и города, в котором Спаситель умер и воскрес вновь. Бессмысленное сопротивление Аскалона, единственной крепости, что сражалась с сарацинами на протяжении полутора месяцев, должно было разозлить султана, и пусть он позволил большинству христиан покинуть Аскалон — обратив в рабство лишь тех, кто стоял на стенах города с обнаженными мечами, — пощады Иерусалиму ждать не стоило. Салах ад-Дин намеревался повторить путь пророка Мухаммеда и всех тех, кто продолжал завоевания после его смерти, и любой ценой возвратить эти земли под знамена ислама. Взять Иерусалим.
Помощи христианам было ждать неоткуда. Окруженные врагами со всех сторон, оплакивающие всех, кто пал при Хаттине и штурмах городов и крепостей, запершиеся в стенах Иерусалима, эти люди могли лишь молиться. На них надвигалось войско, насчитывавшее не меньше двадцати тысяч человек, а противопоставить ему могли одну только горстку рыцарей числом не более полусотни. И городское ополчение, в котором не набралось бы и пяти тысяч.
В Храме Соломона находилось лишь восемь опоясанных рыцарей в белых плащах. Они знали, что умрут первыми, когда под стенами Иерусалима сойдутся в бою две религии. Они жаждали этого боя и смерти, за которую Господь возблагодарит их Царством Небесным. Балиан же умирать не желал.
Вдовствующая королева Иерусалима появилась на широких белокаменных ступенях дворца, едва в его двор ворвались всадники со знаменами барона. Сбежала, подобрав длинный шлейф, вниз по лестнице, как девчонка — влюбленная в собственного мужа сильнее, чем он мог даже надеяться, когда просил ее руки, — и раскрыла объятия ему навстречу.
— Я боялась, — едва выдохнула Мария и спрятала лицо у него на груди, не обращая внимания на серо-желтую дорожную пыль, — что наши враги преуспеют.
Боялась, что броня не убережет его от клинка или предательски выпущенной из засады стрелы. И что он не сумеет прорваться к жене и детям сквозь кольцо магометанской осады, уже смыкающееся вокруг Святого Града. Сарацины оставили разграбленный Аскалон, не сумели захватить укрепленный в сотни раз лучше Тир и вновь обратили свои взоры на Восток. На белые стены Иерусалима.
— Я… говорил с султаном. У меня есть лишь одна ночь, и наутро я должен вывести вас из города.
Он дал султану слово, что не станет сражаться за Иерусалим. И поклялся бы даже в том, что самолично разрушит стены Священного Города, лишь бы быть уверенным, что Салах ад-Дин позволит ему спасти семью от магометанских сабель и копий.
— Поговори с королевой, — попросила Мария. Быть может, прониклась горем женщины, одно мгновение лишившейся своего короля и защитника, оказавшегося в сарацинском плену. Или же увидела в глазах Сибиллы свое собственное отражение. Когда-то она точно так же потеряла корону Иерусалима. Лишь с той разницей, что на нее не надвигались орды магометан, вполне способных лишить ее этой короны вместе с головой.
Балиан этого разговора не желал. Знал, что город наводнили беженцы, лишь усиливавшие царившую в Иерусалиме панику, и что Сибилла — пытавшаяся организовать оборону вместе с патриархом Иерусалимским, так удачно сказавшимся больным перед битвой у Рогов Хаттина — будет умолять возвратившегося в город барона взять эту обязанность на себя.
— Прошу вас, — прошептала Сибилла побелевшими губами, и ее лежащие на подлокотниках руки казались сломанными крыльями синепёрой птицы. — Я умоляю вас, барон, я лишь женщина, и мне не удержать Иерусалим. Я чувствую… что утратила последнюю надежду. Я не в силах вынести эту ношу, мессир, я молю вас, защитите нас!
Ее прадед, ее дед — благодаря браку с ее бабкой Мелисендой, — ее дядя, ее отец, ее брат и даже ее сын были королями Священного Града. Почти девяносто лет христиане удерживали его под своей рукой, и золотые лучи палящего солнца отражались от украшавших церкви католических крестов. Неужели им суждено было пасть теперь? Неужели всему, что знала Сибилла, всему, во что она верила, суждено было оказаться растоптанным последователями другой веры? У которой в действительности было так мало отличий от христианства.
Другая женщина стояла в Храме Гроба Господня, когда королева Иерусалима умоляла о помощи того, кто прежде был ее первейшим врагом, поддерживавшим права ее единокровной сестры. Сабина опустилась на колени перед белой плитой, под которой лежал умерший от проказы король, и протянула руку, коснувшись холодного камня.
Как мне быть? Я отказалась от девочки, которую не смогла бы любить сильнее, даже будь она мне родной дочерью. Я сама отдала ее магометанам, солгав, что она моя, и предав память ее несчастной матери. А следом вновь отказалась от семьи, ибо я не в силах свернуть с выбранного мною пути. Даже если бы я желала… Пусть у меня есть лишь молитвы, но в этой войне нужны и они, разве нет? Нужны стольким достойным мужчинам, что ежечасно рискуют жизнями ради нашего спасения. Нужны… ему. Кто будет молиться за него, если я отрекусь? Его семья слишком далеко, они, верно, даже не знают о том, что Аскалон пал. Помоги мне. Подай мне знак. Ты, стоящий теперь так близко к Престолу Господа — ибо как же иначе, когда ты так страдал при жизни, но продолжал сражаться за всех нас, — подскажи мне верный путь. Помоги мне отыскать Уильяма среди сотен и тысяч тех, кто лишился своего крова в этот черный час.
Она стояла на коленях, снова и снова повторяя про себя слова молитв, пока не услышала возмущенный голос за спиной.
— Что она делает здесь?! Кто пустил в стены нашего храма этого нечестивую?!
— Оставьте, любезный брат, — ответил священник, знавший ее многие годы. — Эта женщина — благочестивая христианка.
— Христианка?! Она сарацинка! Она одной крови с теми, кто сейчас надвигается на наш город! Чтобы разрушить наши святыни и увести наших людей в рабство!
— Не кричите в Храме Божьем, мессир, это святотатство.
Сабина знала, что ей следовало проявить смирение — особенно сейчас, когда она так надеялась на милосердие Господа, — и промолчать. Но не смогла сдержаться, обернувшись и увидев знакомое лицо с голубыми глазами и русой бородой. Вспомнив, как он предавал умирающего Балдуина, шпионя для Ги де Лузиньяна. Пусть тамплиеры говорили, что у них нет короля… По большей части это были лишь слова.
— Как жаль, — сказала она, едва удостоив храмовника взглядом, — что наступили черные для всех нас дни, когда достойные умирают, а предатели по-прежнему ходят по этой земле, и некому призвать их к ответу за их злодеяния.
Лицо рыцаря застыло непроницаемой маской, но Сабина понимала, что он оскорблен. И глупо, совсем по-детски наивно надеялась, что, быть может, это оскорбление заставит его вспомнить о своих обетах.