Вы клялись защищать нас всех, мессир. Вам следует поучиться у более — в сотню и тысячу раз более — достойных и благородных мужчин, прежде чем называть себя тамплиером.
Она подняла руку, инстинктивно нащупав и крепко сжав пальцами висящий на шее крест, и вышла из храма на солнце. Еще теплое, даже горячее, но уже теряющее свою силу с приближением зимы сентябрьское солнце. Сабина еще не знала, что Балиан д’Ибелин уступил просьбам Сибиллы и согласился возглавить оборону Иерусалима. И что войско магометан уже было всего в трех днях пути от города.
***
Ворота в прецепторию тамплиеров открылись медленно, но по внутреннему двору уже спешил командор, узнавший о появлении беглых рыцарей, едва они вошли в Триполи и крутившийся у городских ворот мальчишка-паж бросился в прецепторию со всех ног, чтобы доложить об этом Ордену. Командор вскинул руки, словно хотел обнять первого из спешившихся, но сбился с шага и растерянно остановился, увидев пустые, посветлевшие до бледного серебристого цвета глаза на грязном осунувшемся лице.
— Я молился, — сказал брат Генри, — чтобы вам удалось вырваться из плена. Когда мы узнали об Аскалоне…
— Людям нужна вода и еда, Хэл, — сухо перебил его запыленный маршал, и Генри вдруг подумал, что совершенно не узнаёт даже его лица. — Они почти ничего не ели последние несколько дней. Да и ванна, пожалуй, не помешает.
— Я уже распорядился, — коротко кивнул Генри, возмутившись в мыслях. Он не был зеленым мальчишкой, не умевшим принять в прецептории измученных долгим путешествием людей. — А где… твои друзья? Жослен и Ариэль?
Уильям вновь посмотрел на него этими чужими бледно-серыми глазами — будто выгоревшими, как сухое дерево выгорает до почти белого пепла, — и ответил всё тем же равнодушным голосом.
— Мертвы.
Все мертвы. Льенар, магистр де Сент-Аман, магистр де Торож, Балдуин, мессир Ричард, Ариэль, Жослен… Серафин. Он выполнил свое обещание, и теперь не позволял себе называть друга никаким иным именем, кроме того, что было дано ему при крещении. Серафин де Гареу был мертв, и эта тайна уже не могла ему навредить.
А живые продолжали проигрывать.
— Султан подошел к Иерусалиму, — заговорил Генри уже позднее, когда пригласил друга — того, кого он считал своим другом последние несколько лет и не узнавал теперь, — разделить с ним вечернюю трапезу в командорской келье. В тишине и отсутствии чужих любопытных взглядов. — Сам понимаешь, между нами и Иерусалимом больше трех сотен миль, и вести приходят с большим опозданием. Но думаю… что город еще сопротивляется.
— Он не устоит, — равнодушно ответил маршал, вонзая нож в мясо, словно в плоть своего врага. И добавил фразу, которую Генри не сумел понять до конца. — Она была права. Мы победим, лишь если обезглавим всех воинов султана до единого. Но этого не случится.
— Не говори так, — отрезал Генри, не желая поддаваться дурному настроению. Чужому отчаянию, пропитывавшему каждый дюйм его кельи и даже его белый плащ. — Я знаю, они были дороги тебе, Вилл…
— И они верно служили Господу, — сказал маршал, и голос у него на мгновение сорвался. — Но Он… отвернулся от нас. А теперь еще и Иерусалим… А я не успею. Бог отвернулся от меня.
— Нет! — ответил Генри, испытывая острое желание схватить его за плечи и встряхнуть изо всех сил. Но чувствуя, что это не поможет. — Он по-прежнему с нами. Да, Он не пошлет нам легион серафимов, — при этом слове Уильям странно дернул щекой, словно оно ударило его, как камень, — но Он наблюдает за нами с небес и не оставит нас в беде, если только мы сами не отречемся от Него.
Уильям не ответил. И Генри замолчал, чувствуя, как его слова будто летят в пустоту с огромной высоты. В эту страшную пустоту бледно-серых глаз. Они же были темные. Генри помнил их цвет так отчетливо, словно смотрел в них каждый день, хотя в действительности не видел маршала уже пару лет. У Уильяма — у этого надменного баронского сынка, оказавшегося куда сложнее и несчастнее, чем Генри полагал в юности — всегда были темно-серые глаза.
— Как думаешь… — спросил Генри, зная, что должен говорить совсем не об этом, но больше не чувствуя в себе сил терзаться этой мыслью в одиночестве. — И Том погиб? Он ведь был с магистром у Рогов Хаттина.
— У Хаттина обезглавили всех, — равнодушно ответил маршал, казалось, проявлявший куда больше интереса к жареному мясу в своей тарелке, чем к смерти еще одного товарища и брата. — Всех, кроме этого ублюдка де Ридфора.
— Будь он проклят, — бессильно выплюнул Генри, хотя знал, что должен был ответить совсем не это. Но уважения — или хотя бы жалости — к магистру, погубившему их друзей, погубившему сам Орден, у них уже не осталось. — И он, и этот гонец, принесший поддельное письмо!
Маршал медленно поднял пустые серебристые глаза от кубка с вином и вдруг спросил жутким вкрадчивым голосом:
— Какой гонец?
— Тот, что прибыл к графу Раймунду в Ля-Сефори с вестью об осаде Тивериады. Если бы не он, король не выступил бы к Хаттину. А, ты же не знаешь. Этот красавчик помог графу выбраться с поля боя, но графиня, не раздумывая, заперла его в темнице. Она клянется, что написала мужу совсем иное письмо, в котором умоляла его не рисковать понапрасну. Подумать только, мы потеряли целое войско из-за одного ложного послания!
— И где же он теперь? — Уильям задал еще один вопрос всё тем же жутким вкрадчивым голосом, и на мгновение Генри захотелось даже не отодвинуться от него — несмотря на разделяющий их стол, — а броситься прочь из кельи. Подальше от этого… Да он даже не мог с полной уверенностью сказать, кого видел перед собой. Узнавал лицо, но не узнавал ни голос, ни глаза, ни даже эти жуткие дерганные движения. Будто маршал в любое мгновение был готов схватиться за рукоять меча, врученного ему взамен отбитого у сарацин оружия. Генри привык считать его другом, пусть и не слишком близким, но теперь думал, что вновь ошибся и совсем не знал этого человека.
— Гонец? В застенках у графа, но Раймунд тяжело ранен и не может позаботиться о мерзавце сам. А тот молчит, как рыба.
— Христианин?
— Похоже, что нет. Не то посланник ассасинов, ты ведь знаешь, как легко они проникают ко двору хоть магометанского султана, хоть христианского короля, не то…
— Пытали? — спросил маршал, не дав ему закончить. Вопрос, пожалуй, был логичен — с чего бы рыцарям Храма проявлять излишнее милосердие к врагу их веры? — но задан таким ледяным тоном, что Генри поначалу даже не решился ответить.
— Нет. Еще нет. Но…
— Покажи мне.
— Сейчас?
— Да. Сейчас.
Спорить Генри не посмел. Не сейчас, когда на него так пристально смотрели эти пугающие серебристые глаза. Он первым покинул келью и приказал оседлать пару лошадей. Проехал вверх по улице в кромешной темноте — каждое мгновение чувствуя направленный ему в спину пустой взгляд, — вошел в распахнувшиеся ему навстречу двери, спустился вниз по крутой винтовой лестнице и прошел по узкому, пахнущему сыростью и плесенью коридору из темного камня до одной из ничем не примечательных дверей.
— Всё ещё молчит?
— Да, мессир, — согласился сопровождавший его от самой лестницы стражник, и они оба с трудом сдержались, чтобы не поежиться от звука ледяного маршальского голоса.
— Зовите палача. Пусть принесет каленое железо. Посмотрим, как этот гонец запоет теперь.
Гонца, пожалуй, было бы даже жаль, не стань он виновником стольких бед. Он едва взглянул в пустые бледно-серые глаза и, в отличие от рыцарей, не сумел сдержать дрожи. А затем пронзительно закричал, когда его кожи коснулся раскаленный до красноты железный прут. Темница мгновенно наполнилась тошнотворным запахом паленого человеческого мяса, но на лице маршала не дрогнул ни один мускул. И голос зазвучал по-прежнему равнодушно, словно не по его приказу теперь корчился в муках живой человек.
— Кто тебя послал?
— Графиня, — выдохнул пленник, когда палач отнял прут. — Графиня Тивериадская! Спросите ее, она сама подтвердит!
— Кто дал тебе письмо, что ты доставил графу Раймунду?