— Графиня, — повторил пленник, и Генри был готов поклясться, что в серебристых глазах чуть расширились зрачки. От таящегося глубоко внутри, под этой равнодушной маской гнева.
— Ложь, — отрезал Уильям и кивнул палачу. Обнаженная кожа стремительно обугливалась от прикосновения железа, и запах паленой плоти стал сильнее. — Кто дал тебе это письмо?
— Графиня! — завопил пленник, инстинктивно пытаясь отодвинуться от раскаленного плута, но цепи держали его крепко. — Графиня Тивериадская!
— Ложь. Кто дал тебе письмо?
Казалось, это будет продолжаться вечно. Вопрос, ответ, отчаянный крик и лишь усиливающаяся вонь паленой плоти. И вновь вопрос, ответ и крик, гулко отражающийся от сырых темных стен. И это безжалостное «Ложь», в котором Генри раз за разом мерещился еще более отчаянный крик.
Они умерли! Они умерли из-за тебя!
— Кто дал тебе письмо?
— Графиня!
Генри едва сумел заснуть в ту ночь — и в следующую тоже, — закрывая глаза, но тут же распахивая их вновь, потому что ему раз за разом мерещился этот страшный пустой взгляд. И в ушах звучал равнодушный голос, задающий один и тот же вопрос. Он был уверен, что гонец или сломается и выложит им всё, что знает, или умрет в мучениях, превратившись в обожженный труп, но однажды на закате в Триполи принесли новую весть из Иерусалима. Запыленный гонец рухнул с седла во внутреннем дворе прецептории и немедленно потребовал командора. Вместе с ним пришел и маршал с застывшим в равнодушном выражении лицом.
— Они сдали, мессир, — выпалил гонец, задыхаясь, и одним глотком выпил половину протянутого ему кубка. — Они сдали Иерусалим. Султан проломил стену у Дамасских ворот, и у барона д’Ибелина не оставалось иного выбора, кроме как сложить оружие. Я скакал так быстро, как только мог, но им уже не помочь. Город потерян.
— Люди, — медленно сказал Уильям, и Генри показалось, что эта страшная маска наконец треснула, обнажив кровоточащую рану. — Что станет с людьми?
— Султан дал христианам право выкупить себя из плена. Мужчины обязаны заплатить двадцать безантов, женщины… Десять, кажется, а дети… Один или два, мне точно не вспомнить, мессир. И султан дал им месяц на то, чтобы покинуть город.
— Месяц, — повторил Уильям и принялся мерить тесную командорскую келью широкими шагами. Но заговорил, лишь когда гонец вышел за дверь и прикрыл ее за собой. — Хэл, мне нужна лошадь, провиант и одежда попроще. Чтобы сойти за безземельного рыцаря.
— Ты шутишь? — растерянно повторил Генри. — Бога ради, Вилл, там тысячи магометан, ты не сделаешь ничего в одиночку.
— Я знаю, — согласился Уильям, и Генри вдруг понял, что уже не слышит этого жуткого равнодушия. Одно только отчаяние. — Но когда люди начнут покидать город… Они станут легкой добычей для зверей, бедуинов и самих воинов султана. Салах ад-Дин желает выглядеть милосердным, но многие все равно погибнут в пути. Сотни и даже тысячи, Хэл. Я соберу всех, кто еще может им помочь. Изо всех прецепторий отсюда и до самого Иерусалима. Если кто-то еще остался в тех крепостях.
— Это безумие, — ответил Генри, но Уильям посмотрел на него так отчаянно, что он не решился спорить дальше. — Но ты ведь не доберешься туда в одиночку. Я… Вилл, прости, я не могу оставить прецепторию Триполи без людей, я… Я могу дать тебе сопровождение, но…
— Я знаю, — повторил Уильям. — И я не прошу тебя. Я… приказываю тебе и твоим рыцарям не покидать Триполи. Вам всем. Вероятно, сарацины вздумают осадить и этот город. Но я доберусь до Иерусалима. Если ты прав, и Бог всё еще с нами, то я доберусь. У меня остался всего… Она мой последний близкий друг, Хэл, и она… самый дорогой для меня человек. Я должен ее найти.
Женщину? Господь всемогущий, пусть так — в пекло обеты, когда весь мир рушился у них на глазах, — но неужели он всерьез надеется отыскать ее, одну-единственную, среди сотен и тысяч тех, что покинут Иерусалим в назначенный час?
— Я… буду молиться за тебя, — ответил Генри, понимая, что затея Уильяма почти обречена на провал. Лишь милостью Господа ему удастся найти эту женщину на пути между Иерусалимом и Триполи. Ему… понадобятся чужие молитвы. — Но… дождись хотя бы утра.
— Спасибо, — совсем тихо ответил Уильям, и его губы вдруг дрогнули в подобии улыбки. — Спасибо, Хэл.
И вышел из кельи, закрыв за собой дверь с негромким хлопком и оставив Генри один на один с терзавшими его мыслями. Иерусалим был потерян. Судьба всего королевства оказалась на краю бездонной пропасти.
========== Глава пятьдесят пятая ==========
Стены Иерусалима, казалось, сотрясались непрерывно. Магометане заряжали требушеты, каменные ядра и обыкновенные, необработанные мастерами обломки скал взмывали в воздух, вырываясь из пращей осадных машин, и с грохотом ударялись в крепостную стену, сотрясая ее до самого основания. На защитников города обрушивался целый рой стрел, сарацины раз за разом поднимали осадные лестницы, но христиане упрямо отбрасывали врагов назад. Кровь обагрила кольчуги и мечи по самые рукояти, залила широкий бруствер, на котором стояли защитники, стекала вниз по стене с высоких прямоугольных зубцов, и на одного убитого франка приходилась дюжина сарацин. Но даже тем, у кого не было иной защиты, кроме этих стен, казалось, что поражение неизбежно. Они дрались, как загнанные в угол звери, и знали, что этой безнадежной попытке защитить их святыни суждено окончиться поражением.
Возглавлявший оборону барон д’Ибелин посвятил в рыцари всех находившихся в городе оруженосцев — мальчишек, большинству из которых не было и шестнадцати, — и даже простых горожан, никогда прежде даже не державших в руках мечи. Мужчины отчаянно храбрились и силились прогнать мысли о поражении при Хаттине и о кровопролитном штурме Аскалона. Женщины впадали в истерию и обрезали волосы в знак покаяния, брили головы своих детей и приводили их в Храм Гроба Господня — приводили на то самое место, где был распят Спаситель, — заставляя подолгу стоять в наполненных ледяной водой купелях.
— Во искупление грехов, — шептали сотни побелевших искусанных губ, и тысячи глаз устремляли свой взор к небесам в надежде получить хоть какой-то знак. Увидеть молнии, поражающие всех врагов разом, увидеть сходящее с небес пламя, как в Великую субботу, предшествующую Пасхе восточных христиан, и возликовать, когда армия султана обратится в бегство, устрашенная могуществом христианского Бога. Но знака не было. Ни молний, ни пламени, ни ангелов с сияющими крыльями сродни тем, что франки видели в своих рядах в дни Первого Крестового Похода, когда сотня из их числа могла разбить тысячу сарацин. Лишь крики, плач и дым, поднимавшийся над стенами Иерусалима.
У Сабины не было длинных волос, чтобы бросить на алтарь целую косу, как это делали другие женщины, но она собрала непослушные пряди в кулак и одним движением отхватила их ножом у самого затылка. Получившаяся прическа — с совсем короткими, завивающимися полукольцами прядками сзади и доходящими до подбородка локонами спереди — не украсила бы даже Сибиллу, по праву считавшуюся прекраснейшей из женщин Иерусалима, но Сабина едва взглянула на свое отражение в ближайшей купели. Красота — это пустое. Красота не поможет защитить Иерусалим.
На стенах тем временем продолжался бой. Сабина уже не решалась подниматься к сражающимся — не решалась даже приблизиться к стене на полсотни ярдов, слишком хорошо помня, чем обернулось ее легкомыслие в Кераке, — но, не задумываясь, предложила свою помощь госпитальерам. Понимала, что толку от нее по-прежнему было не слишком много, но братья и сестры в черных одеждах с белыми крестами благодарно кивали в ответ на любую попытку помочь им с очередным раненым и даже хвалили ее умение накладывать повязки и прижигать раны недрогнувшей рукой. Сабина радовалась каждой возможности сделать что-то полезное, чувствуя, что ей недолго осталось ходить по этим улицам и здороваться со знакомыми христианами. Привычный мир погибал под ударами из требушетов, осыпался пеплом от попаданий дюжин горящих стрел, и они все пытались подготовиться к падению величайшей святыни христианского мира.
Улицы полнились слухами один страшнее другого. Перепуганные люди говорили и даже кричали, что магометане казнят их всех в наказание за ту кровопролитную резню, что учинили франки почти девяносто лет назад, захватив Иерусалим летом 1099 года. Уверяли друзей и соседей, что Салах ад-Дин обещал сравнять город с землей ради того, чтобы уничтожить всякое напоминание о владычестве христиан, и был готов погубить даже магометанские святыни. Ликовали, когда прошел слух, будто барон д’Ибелин в ответ поклялся порушить эти святыни самолично и обезглавить весь магометанский квартал. У Сабины при этих словах болезненно сжалось сердце и потемнело в глазах, отчего она едва не потеряла сознание прямо на мостовой — Боже, нет, она ведь так старалась уберечь Элеонору от беды! — но барон, узнав об этих слухах, сам выступил перед перепуганными жителями. И пообещал, что не позволит пролиться крови невинных, будь они хоть христианами, хоть магометанами. Жители Иерусалима не знали, что он солгал.