Сабина молилась, чтобы барон не нарушил своего слова, но знала, что если заберет девочку назад, в христианский квартал, то подвергнет ее не меньшей, — а, быть может, и большей — опасности. Она не знала, когда воины султана ворвутся в город, но понимала — в одиночку у нее будет куда больше шансов отыскать в суматохе безопасное место. А Элеонору никто не тронет в магометанском квартале. Во всяком случае, этого не сделает ни один магометанин. И Сабина осталась совсем одна. А Элеонору теперь защищали несколько мужчин, относившихся к ней с неодобрением, но всё же считавших ее своей племянницей. Раз отец согласился приютить ее, у его сыновей не было повода сомневаться в родстве с этой девочкой.
Отец звал, желая уберечь от беды, под свою крышу и непутевую блудную дочь, но она отказалась. Не посмела смалодушничать теперь, когда из Аскалона не было вестей. Или, быть может, были, но никто, конечно же, не торопился сообщить их безродной сарацинке, когда-то — будто целую жизнь назад, — бывшей служанкой короля Иерусалима. А она пыталась быть сильной. Пусть и пряталась по ночам за стенами прецептории госпитальеров. И беспрестанно молилась.
Боже, я лишь ничтожная раба Твоя, но я уповаю на Твое милосердие. Защити своего рыцаря, ибо он всё для меня. Даже если мне самой суждено погибнуть в стенах Иерусалима, я молю лишь об одном. Убереги его от зла.
Небеса молчали, и в сыром от вновь начавшихся дождей воздухе по-прежнему стоял запах крови. На десятый день осады сарацинам удалось проломить стену у Дамасских ворот.
Сабина в тот час была в госпитале — меняла повязки совсем еще мальчику с красивыми прозрачно-зелеными глазами, уже стоявшему на пороге смерти, — и при этом известии у нее подкосились ноги и едва не выпал из пальцев льняной бинт. Всё кончено. Аскалон сопротивлялся еще девять дней после того, как в его стене проделали брешь, но Аскалон стоял на плато и в нем еще оставались дюжины тамплиеров и госпитальеров, сражавшихся с тем упорством и почти пугающей яростью, что всегда отличали рыцарей Христа. Переполненный испуганными людьми Иерусалим столько не продержится.
Она закончила накладывать новую повязку, утерла пот со лба умирающего подростка и лишь после этого позволила себе бессильно опуститься прямо на пол. Одна из сестер подала обмякшей, почти теряющей сознание сарацинке воды, зачерпнув ее той же чашей, из которой поила раненых.
— Благодарю, — с трудом выдавила Сабина и сжала чашу трясущимися руками, чувствуя, как в висках будто лихорадочно бьют барабаны.
Предавшему веру Пророка — смерть!
Боже! Защити его! Не оставь его, когда я уже не смогу молиться за него!
Сабина не знала, что барон д’Ибелин уже намеревался начать переговоры с султаном — и собирался вывести христиан из города, если тот действительно падет, — а потому в ту ночь она долго металась по келье, не в силах уснуть. Она не хотела умирать. Она не желала признаваться в этом даже самой себе, но она боялась не увидеть следующего рассвета. Не увидеть еще тысячи рассветов, каждый из которых наверняка принес бы ей нечто совершенно прекрасное. И она боялась умереть, не увидев Уильяма еще хотя бы раз.
А он даже не снился ей. Будто та нить, что связывала их все эти годы — та нить, что всегда казалась ей даром свыше, — оборвалась в одно мгновение, и Сабина никак не могла нащупать эти разорванные концы.
Боже, нет. Неужели… он действительно погиб? Я молю тебя, я согласна на любую участь, но сохрани ему жизнь. Он достоин жить, как никто другой. Умоляю, защити.
Во тьме за узким, забранным ставнем окном надрывно кричали муэдзины, призывая правоверных совершить ночной намаз. Магометане торжествовали.
***
Барон д’Ибелин с сомнением смотрел на то, как на рассвете из дворца вышла процессия из священников, монахов и рыдающих женщин, возглавляемая королевой Сибиллой. Босые, облачившиеся в рубища в знак смирения и покаяния, они шли по улицам Иерусалима, непрерывно молясь и осеняя крестами себя и всякого, кто встречался им на пути. И присоединялся к этому шествию в надежде на милосердие небес. Казалось, будто их молитвы и надрывный плач слышен даже в стане магометан, опустившихся на колени, чтобы воздать хвалу Аллаху во время утренней молитвы. Процессия медленно продвигалась по городу, повторяя путь Спасителя на Голгофу, останавливалась, падая на колени, молясь и внимая сильным голосам священников, поднималась вновь и продолжала свое скорбное шествие.
А барон д’Ибелин писал послание к магометанскому султану.
Он уже разослал гонцов — тех, кто не побоялся выехать под покровом ночи, рискуя столкнуться со стоявшими возле города магометанами — в несколько сильнейших городов Святой Земли, но не ради просьб о помощи. Даже собери Антиохия или Триполи войско, способное разгромить сарацин, на подмогу к Иерусалиму они уже не успеют. Но христиане должны были знать о том, что город уже потерян. Балиан велел сказать, что город сдан — пусть это еще не стало правдой, — и что султан потребовал выкуп с каждого франка, будь он мужчиной, женщиной или ребенком, еще не способным держать в руках оружие. И теперь барон торговался с Салах ад-Дином в надежде уменьшить сумму выкупа. Немногие горожане смогли бы уплатить двадцать безантов за мужчину и десять за женщину.
Султан, помня об обещании барона сравнять с землей все магометанские святыни и обезглавить всех его единоверцев, живших в стенах Иерусалима, нехотя согласился пойти на уступки.
— Всего десять безантов за мужчину и пять за женщину? — возмущенно спросил аль-Адиль, услышав новое предложение брата. Поначалу султан, воодушевленный успехом и проломом стены, и вовсе потребовал сто тысяч безантов за освобождение христиан, но барон прямо ответил, что город не в силах собрать такую сумму. — И отпустить королеву без выкупа? Отпустить византийскую принцессу и ее детей? Да она одна стоит дороже половины кафиров в этом городе!
К полудню барон д’Ибелин явился к султану самолично, окруженный всеми имевшимися в городе рыцарями, и заявил, что и новый выкуп — десять безантов за мужчину и пять за женщину — увы, слишком велик для большинства горожан. Воюющие стороны продолжили торговаться.
— Тридцать тысяч золотом за семь тысяч бедняков? — возмущался аль-Адиль наедине с братом. — Да мы выручим за них втрое больше на невольничьих рынках!
— Разве? — тонко улыбнулся султан. — Ты преувеличиваешь, брат. Да и… Подумай сам, рынки уже переполнены рабами-франками, попавшим в плен после поражения их короля у Рогов Хаттина. В глазах работорговцев все эти бедняки не будут стоить и пяти тысяч. Мы согласимся на предложение барона. И, более того, мы отпустим стариков и детей из числа тех, что всё же не сумеет уплатить за себя выкуп. И пусть эти глупцы-франки прославляют мое благородство. Раз уж мы не в силах уничтожить их всех, как эти варвары того заслуживают после резни, учиненной ими девяносто лет назад, то пусть они славят меня и называют милосерднейшим из правителей. Пусть уважают меня сильнее, чем собственного короля. Это ли не победа? Большинство из них всё равно умрет на пути к Тиру или Триполи.
В стенах Иерусалима по-прежнему стоял плач. Госпитальеры и тамплиеры открыли свои сокровищницы — и про последних говорили, будто их едва ли не силой заставили уплатить выкуп за тех, кто не мог сделать этого сам, — христиане, сумевшие собрать деньги сами, собирали теперь пожитки — и в самом деле вознося хвалу султану за то, что им было позволено забрать свое имущество, — но золота не хватало на всех. Люди падали в пыль прямо на улицах и рыдали, понимая, что им осталось меньше сорока дней свободы. По истечении этого срока франки должны были покинуть Иерусалим. И многим из них предстояло сделать это в ошейниках рабов.