К тому моменту, как он дошел до поднятых над кострами навесов из растянутой на кольях плотной кожи, дождь превратился в сплошную стену ледяной воды, и та уже не только текла по коже под липнущей к телу камизой, но и хлюпала в сапогах. Про́клятая погода, иначе и не скажешь. В Святой Земле вообще не было времени года, в которое стоило пускаться в путь обездоленной толпой из десяти с лишним тысяч человек, но промозглый ноябрь с его ливнями и непроходящей сыростью подходил для такого путешествия едва ли не меньше всего. В жаркие летние месяцы беженцы хотя бы могли идти по ночам, а весной… Хамсин способен доставить неподготовленному человеку сотни неудобств, но он хотя бы не убивал людей дюжинами и даже сотнями, превращая надрывный кашель в воспаление в груди, за считанные дни сводившее бедолаг в могилу.
— Ты весь промок.
Тихий голос застал Уильяма врасплох — погрузившись в собственные мысли, он не заметил поднявшийся с земли у самого костра силуэт, — и он вскинул голову, на несколько мгновений растерянно уставившись на осунувшееся лицо в обрамлении совершенно мокрых волос.
— Ты тоже.
И чего ради, спрашивается?
— Я ходила к раненым, — по-прежнему тихо ответила Сабина. И добавила как-то непривычно робко для той женщины, что всегда приходила к нему сама. — Одежду… стоит просушить у костра.
— Пожалуй, — согласился Уильям и шагнул вперед, не отрывая взгляда от ее лица. Навес, увы, не был полноценным шатром, способным уберечь их от дувшего, казалось, со всех сторон ветра, но он хотя бы скрывал от большинства любопытных взглядов. В сгустившейся за считанные минуты темноте мало кто сумел бы опознать в них маршала тамплиеров и доверенную служанку короля Балдуина. — Иначе мы можем простудиться.
Сабина посмотрела на него так, словно старалась отложить в памяти каждую черту его лица, а затем протянула вперед руку. Пальцы переплелись, и она медленно опустила ресницы, когда Уильям склонился к ее лицу. Нежные, чуть асимметричные губы показались ему совсем холодными. Глупая. Заболеет ведь. Заболеет, если не согреть.
Пальцы путались в мокрых шнурках одежд, и ее губы с каждым мгновением, с каждым новым поцелуем — неторопливым, будто они ни разу не целовались прежде и теперь стремились запомнить каждое ощущение — становились всё теплее. Пока Сабина вдруг не отстранилась — всего через мгновение после того, как распустила ворот его котты и камизы и дотронулась до мокрой от дождя шеи — и не опустила взгляд.
— А где… твой крест?
Перед глазами вновь вспыхнуло видение сгорающего в ярком, почти красном пламени распятия, и Уильям даже зажмурился, силясь прогнать его как можно скорее. Видит Бог, это была не его вина. Что он мог сделать без оружия против стольких врагов? Что он мог…?
— Забрали.
И он не сумел отстоять даже такой малости. Деревянной, по сути, щепки, которая вместе с тем была для него дороже, чем все богатства рода де Шамперов. И после этого — этого и смерти друзей — отчаялся настолько, что даже не вспомнил о том, чтобы попросить новый крест в командорстве Триполи.
Боже, прости меня, ибо я грешен. Я едва не утратил веру в Тебя.
— Забрали? — растерянно повторила Сабина. С завитка мокрых волос сорвалась крупная капля воды и потекла по ее виску. — Кто?
— Магометане.
Асимметричные губы чуть приоткрылись, тонкие брови полумесяцами нахмурились, а в глазах будто вспыхнуло пламя, и ее лицо на мгновение приобрело выражение безграничной ярости.
— Трусы, — выплюнула Сабина, без лишних слов поняв, что произошло после сдачи Аскалона, и чуть отстранилась, чтобы вытащить из-под ворота туники собственный крест — гладкое серебряное распятие с крохотным светло-синим камешком на перекрестье. — Возьми, — попросила она, снимая через голову тонкую серебряную цепочку, и протянула к нему руку ладонью вверх. На смуглой коже крест казался еще светлее, словно металл наполнял внутренний свет, какой мог быть лишь у освященного в Храме Гроба Господня. — Не спорь, — велела Сабина не терпящим возражений тоном, когда Уильям попытался качнуть головой, не в силах подобрать слова, чтобы выразить все переполнявшие его в этот миг чувства. — Тебе нужнее, чем мне.
И сама надела крест ему на шею. Теплая, согретая прикосновением ее кожи цепочка скользнула по груди, и прозрачный синий камешек блеснул почти лукаво, внезапно поймав совсем слабый отблеск костра. Так же лукаво, как порой смотрели на него эти медово-карие глаза, когда ее лицо приобретало хитрое выражение шкодливой лисички.
Это только наша тайна. Знак нашей веры и нашей любви.
— Спасибо, — прошептал Уильям и вновь притянул ее к себе, порывисто прижавшись губами к приоткрывшемуся в ответ рту. Такой подарок могла сделать только она. Она понимала его, как никто другой, и Уильяму хотелось отблагодарить ее уже за одно лишь это понимание. И за любовь, за нежность, которой он не заслуживал после того, как раз за разом разбивал ей сердце, гонясь за своими мечтами. Благодарить снова и снова, обнимая горячее — согревшееся в его объятиях — тело, целовать ее губы, гладить и взъерошивать неровно обрезанные волосы, чувствовать, как она доверчиво, без напускного стыда, льнет к нему под теплым плащом. Чувствовать ее всем телом. И смотреть, как золотятся при свете пламени ее обнаженные плечи, как блестят затуманившиеся глаза и как она запрокидывает голову — снова и снова, — жадно хватая ртом воздух, когда по ее телу проходит дрожь удовольствия.
Уильям позволил себе отстраниться, лишь когда начало затухать пламя костра. Подбросил в огонь несколько припасенных и успевших подсохнуть веток от какого-то кустарника и вновь забрался под плащ, уткнувшись носом в пахнущие дождем черные волосы. По навесу по-прежнему с силой били косые струи дождя, но теперь от этого звука клонило в сон и хотелось лишь лежать рядом с ней и ни о чем не думать.
Сабина, впрочем, думала. И спросила всё тем же шепотом, защекотав шею теплым дыханием:
— Ты не боишься?
— Кого? — не понял Уильям, рассеянно поглаживая пальцами теплое плечо.
— Они где-то там, — прошептала Сабина и придвинулась еще ближе. Словно стремилась слиться в единое целое с ним. — В холмах. Они приходят незадолго до рассвета, зная, что в такие часы люди спят крепче всего, и расстреливают нас, словно охотники — оленей.
Уильям опустил глаза и дотронулся пальцами до тонкой белой прядки, блестевшей в черных кудрях у правого виска, осторожно заправив ее за ухо. Провел по теплой — ставшей почти горячей — щеке и хотел уже задать вопрос, но Сабина неожиданно его опередила.
— У тебя глаза…
— Что? — не понял Уильям, и она вдруг улыбнулась, от чего на смуглых щеках вновь появились так нравившиеся ему очаровательные ямочки.
— Потемнели, — закончила Сабина с каким-то непонятным облегчением в голосе и подняла руку, скользнув пальцами ему по груди, чтобы погладить заросшую колючей бородой щеку. — Я… Я испугалась, когда увидела тебя там, у могил. У тебя же всегда были темно-серые глаза, а теперь вдруг… Я знаю, так бывает, когда ты злишься, но у тебя был такой взгляд, — она замолчала, и Уильям отчетливо почувствовал, как ее передернуло. Понадеялся, что она всё же не станет спрашивать, но она спросила. Понизив голос еще сильнее, если это вообще было возможно, но в интонациях прозвучало непреклонное требование ответа. И теплые пальцы очертили свежий шрам на правом плече. Она знала все его шрамы наизусть и заметила новый еще до того, как они оказались под этим плащом, судорожно прижимаясь друг к другу в попытке согреться. — Что произошло в Аскалоне? И где Жослен и Ариэль?
— Они… мертвы, — ответил Уильям едва слышным шепотом, и она застыла, словно статуя. Замерла, глядя на него неверящими, широко распахнувшимися глазами и повторила дрогнувшим голосом: