Племянник Ширкуха, ставший поначалу лишь визирем Египта, всего через год сверг фатимидского халифа, объявил, что власть над халифатом перешла к правившей из Багдада династии Аббасидов, и немедленно начал военные действия против королевства христиан. Бернар поначалу посчитал, что визирь будет мало на что способен без своего покойного дяди, но не прошло и полугода, как он был вынужден признать, что новый правитель Египта оказался отнюдь не вспыльчивым юнцом, а разумным мужчиной и опытным полководцем.
Тот нападал на христиан, словно прячущаяся в высокой траве кобра, невидимая и неслышимая до самого броска. Атаковал крепость Дорон на южной границе королевства, но когда Амори бросился туда вместе с гарнизоном тамплиеров с Газы, визирь уже снял осаду и стремительно захватил саму Газу. И вновь исчез, чтобы появиться у портового города Айлу и лишить христиан выхода к Красному морю. Амори метался из одного конца королевства в другой, посылал послов, даже сам ездил в Константинополь, прося помощи у византийского императора. Поездка стоила жизни его другу Филиппу де Милли, скончавшемуся, так и не добравшись до города, короли Запада не отвечали на призывы из Святой Земли, а Мануил Комнин наобещал Амори золотые горы, но что-то подсказывало Бернару, что своих обещаний император не исполнит.
Амори же тем временем проклинал прячущегося на границе с Египтом врага, призывая на его голову громы, молнии и казни Египетские, а тот продолжал изводить короля своими вылазками. Как по одиночке, так и в союзе с надвигавшимися с севера Зангидами. Сарацины видели в египетском визире главного защитника их веры, за что прозвали Салах ад-Дином, а то, как порой называл его Амори, Бернар не повторил бы даже в присутствии солдатни, не то что при королевском дворе.
— Я достану этого проклятого сарацина из-под земли! И надену его голову на копье, как сам он смеет надевать на нее головы моих рыцарей! — ярился король, но в действительности сделать с Салах ад-Дином ничего не мог. Теперь и совсем не сведущие в государственных делах начинали понимать, что грядет буря. Даже всегда веселая и кокетливая дочь Бернара теперь думала не только о молодых рыцарях и предстоящих пирах, но и о надвигавшейся со всех сторон угрозе.
— Будет война? — спросила Агнесс незадолго до того, как они выехали из своего фьефа неподалеку от Иерусалима. Этот фьеф получил еще отец Бернара, безземельный тулузский рыцарь, на исходе прошлого столетия отправившийся в первый поход крестоносцев вместе с послушницей из монастыря в далекой итальянской Апулии. Монахиней она так и не стала, как и рыцарь не нашел здесь тех золотых гор, о которых грезил, поскольку их забрали себе более влиятельные вассалы графа Раймунда Тулузского. Но в конечном итоге их амбиции вполне удовлетворились клочком земли со скорее каменным домом, чем действительно замком, и тремя сыновьями, из которых до зрелых лет дожил лишь самый младший. Остальные двое сложили головы в бесконечных войнах с сарацинами, но даже они сами едва ли об этом жалели, поскольку ушли из мира, увенчанные славой. Война здесь была делом привычным, и именно так Бернар и ответил дочери.
— Мы всегда с кем-то воюем, дитя мое, потому как у христиан слишком много врагов в подлунном мире. Мы сможем убрать мечи в ножны, лишь когда истребим последних из них, а это будет еще очень нескоро.
Агнесс грустно вздохнула, услышав такой ответ, но долго унывать не смогла. Вот и теперь думала не о том, что все эти рвущиеся в Иерусалим люди, возможно, просто искали приюта и защиты за каменными стенами, а крутила по сторонам гордо поднятой белокурой головкой, расспрашивая обо всем, что увидит или что придет в эту головку.
— А что везут по этой дороге? А разве порт называется не Сен-Жан д’Акр? О, так Яффа — это тоже порт? А зачем нам столько портов? Разве одного мало? А почему ты говоришь, что Его Величество собирает налоги с порта в Сен-Жан д’Акре? Он же король, а не торгаш.
— Это называется «цепь», — терпеливо объяснял Бернар любознательной дочери. — Сен-Жан д’Акр входит в домен короля, и тот получает всю прибыль, которую приносит городской рынок и таможенная «цепь».
— А разве король и без них недостаточно богат?
— Это золотое дно, — не выдержал Жасинт. — Очень много денег, понимаешь? Очень, — повторил он, сделав страшные глаза. Агнесс обиженно надула губы и отвернулась. Только чтобы заинтересоваться едущим в отдалении всадником в ярком ало-золотом сюрко и спросить:
— А вы знаете того рыцаря?
— Знаем, — вновь ответил Жасинт. — Он тратит горы безантов* на свою одежду и лошадиную сбрую, чтоб блестело поярче. Павлин!
— Жаль, — вздохнула Агнесс. — Он красивый.
— Это мы что же, — хмыкнул Жасинт, — мужа по одному только лицу выбирать будем?
Вот уж нет, решил про себя Бернар. Его девочка достойна самого лучшего, а потому выйдет за того, кто сможет обеспечить ей более чем достойное существование. И внешность женихов в этом случае будет волновать ее отца в последнюю очередь.
— Когда мы наконец попадем в город? — не выдержала Агнесс. — Я так давно там не была, — потом замолчала почти на минуту и вдруг спросила: — А она красивая?
— Кто? — не понял Бернар.
— Королева.
— Мне трудно судить об этом, дитя мое, — пожал плечами Бернар. — Кто я такой, чтобы оценивать красоту королевы Иерусалима?
На его взгляд, королева была мила, но слишком юна для Амори и к тому же совершенно не походила на идеал Прекрасной Дамы, воспеваемый в куртуазных песнях. Мария Комнина была византийской принцессой, одной из многочисленных родственниц императора Мануила, а ее мать и вовсе происходила из правителей Армении, поэтому королева была излишне смугла и темноглаза. Христианские рыцари предпочитали совершать подвиги ради белокурых красавиц сродни Агнесс, с глазами голубыми, как летнее небо поутру, и губами пухлыми и алыми, словно бутон розы. А потому королеву находил красивой далеко не каждый из них. Порой даже сам Амори смотрел на нее так, будто был разочарован. Впрочем, у короля давно была не самая лучшая репутация и поговаривали, будто немало рыцарей были оскорблены излишним и порой переходившим всякие границы вниманием Амори к их женам. Даже будь королева прекраснейшей из женщин христианского мира, это не изменило бы натуры короля.
— А вдруг я ей не понравлюсь? — снова спросила Агнесс.
— Как же ты можешь ей не понравиться? — удивился Бернар.
— Но меня же зовут так же, как и прежнюю жену короля, — с какой-то удивительной уверенностью ответила дочь, будто считала, что это станет для королевы решающим доводом.
— Как? — притворно ужаснулся Жасинт. — Ты разве не знаешь, что Ее Величество велит побивать камнями за такое страшное преступление? А я-то всё гадал, отчего ты не боишься ехать ко двору!
— Ой, замолчи! — засмеялась Агнесс и протянула руку в длинной перчатке, легонько ткнув брата кулаком в плечо. Тот сделал вид, будто смертельно ранен. — Ой, да это же храмовник! — воскликнула Агнесс, вновь обернувшись и мгновенно забыв обо всем остальном.
Ловко лавирующий между лошадьми и повозками всадник действительно оказался тамплиером в запыленном плаще с красным крестом и намотанной на манер тюрбана белоснежной куфии, закрывавшей его лицо.
— Куда это он так торопится? — заинтересовалась Агнесс, но ее отец с братом только пожали плечами. Причин у храмовника могла быть сотня. Тот, словно почувствовав, что о нем говорят, придержал коня и внимательно оглядел дорогу впереди. После чего откинул с лица белую ткань и сделал большой глоток из кожаного бурдюка.
— Красивый, — мечтательно протянула Агнесс. У Бернара зрение было уже не то, и он с такого расстояния не мог разглядеть тамплиера как следует, но в любом случае замечание дочери ему не понравилось.
— Ой, сестрица, — вздохнул Жасинт, невольно соглашаясь с отцовскими мыслями. — На кого ты смотришь, у него же обет безбрачия. И еще кое-чего.