— Ты полагаешь? — рассеянно спросил Уильям и поспешно отвел взгляд, когда она вскинула голову, заставив взметнуться обрамлявшие лицо вьющиеся прядки, и обернулась, почувствовав, что на нее смотрят.
— Он король, Вилл, — ответил Жослен таким тоном, словно ему приходилось объяснять другу прописные истины. Впрочем, именно так оно и было. — Даже беднейший из рыцарей мечтает о сыне, которому сможет передать меч, коня и то немногое, что он получил за годы службы у какого-нибудь графа или барона. Балдуин же оставит после себя целое королевство и город, ради которого готовы убивать и умирать представители не одной и не двух, а целых трех религий. Но оставит не сыну, а племяннику. Я не верю, что он действительно этого хочет. Нет, я, возможно бы, и поверил, — согласился Жослен, когда Уильям открыл рот, чтобы поспорить, — если бы по-прежнему был тем юнцом, который рубил тренировочные чучела в родной Аквитании и даже не представлял, что однажды станет храмовником. Но потом, если ты помнишь, мне довелось встретить одного баронского наследника, которому взбрело в голову отказаться от всего, что он имел и мог иметь впоследствии, ради белого плаща. Безумец, не правда ли? Признаться, я поначалу именно так и подумал. Но позднее я узнал, что у этого сумасбродства была крайне весомая причина. Вот почему я думаю, что и Балдуин скрывает от других что-то очень важное.
— А я безумец, значит? — спросил Уильям, в шутку приняв оскорбленный вид. Жослен пожал плечами и ответил:
— Я буду с тобой откровенен. Именно безумством твое решение и выглядит. Если, как я уже сказал, не знать его причин.
Уильям не стал говорить, что причина его вступления в Орден хоть и была тайной, но отнюдь не для тех, кому он действительно доверял. Жослен же продолжал упорно отмалчиваться обо всем, что было в его жизни до Святой Земли. Но набегавшая на его лицо тень лучше всяких слов говорила о том, что аквитанец скрывает что-то столь же неприятное, что и Уильям. Если не хуже.
— А ты поговорил бы с ней, — внезапно сказал Жослен, тоже взглянув на порхающую по залу сарацинку.
— Не искушай меня, — буркнул Уильям и сделал большой глоток из своего кубка.
— Нет, вот на вино налегать не надо, — засмеялся аквитанец. — Даже для храбрости. А то перестараешься, и на утро будет очень стыдно.
— Ничего я не налегаю, — пробурчал Уильям, но кубок отставил. — Не о чем мне с ней говорить, я тамплиер, а она всего лишь одна из сотен христианок в этом городе.
— И тебе не интересно, почему она ею стала? — спросил Жослен. — Ты ведь сам когда-то говорил, что ее отец богатый сарацинский купец. У магометан, если ты помнишь, купцы в куда бóльшем почете, чем у христиан. Твоя сарацинка могла бы выйти замуж за какого-нибудь богатого, а, возможно, и знатного мужчину и целыми днями лежать на подушках и поедать разнообразные фрукты. А вместо этого она прислуживает христианским баронам. У нее было… Сколько? Четыре года? — Уильям кивнул, и аквитанец продолжил: — Четыре года, чтобы передумать и вернуться к отцу. Сказать, что она раскаивается, и вновь стать магометанкой. Полагаю, ее бы приняли с распростертыми объятиями. Но она этого не сделала. По мне, так это очень любопытно.
— По-твоему, она не может просто… верить? — спросил Уильям, невольно покоробленный такой подозрительностью. Он бы еще мог понять, если бы Жослен не был храмовником, но задавать подобные вопросы, будучи облаченным в белый плащ? Разумеется, все они со временем переняли льенарову привычку постоянно искать причину даже самого незначительного чужого поступка, но сейчас речь шла о вере, причем о христианской. И Уильяму казалось неправильным требовать от Сабины ответа на такой щекотливым вопрос. Хотя это и в самом деле было… весьма любопытно.
И Жослен, в отличие от него, не собирался так просто сдаваться.
— Вот ты и узнай, почему она это сделала, — заявил аквитанец, не желая спорить о том, что не было известно ему наверняка. — А потом мне расскажешь.
Легко сказать «узнай», раздраженно подумал Уильям. Да и как, спрашивается, он должен был это сделать? Заговорить с ней на глазах у знатнейших рыцарей Иерусалимского королевства? Храмовник. С женщиной. Неважно, о чем они станут говорить, но это в любом случае породит десяток сплетен. А с него было довольно слухов еще в Англии.
Эта мысль немедленно вызвала в нем еще бóльшее раздражение. Сколько бы ни проходило времени, какой бы бурной и насыщенной ни становилась его жизнь, но какая-то даже не злость, а совершенно детская обида не давала Уильяму покоя, просыпаясь в нем каждый раз, когда он думал об Англии. И тогда он не желал видеть даже лучших друзей, без особой надежды ища успокоения в одиночестве и нарушаемой лишь шумом ветра тишине.
— Мне нужно на воздух, — сказал Уильям, поднимаясь из-за стола. И ему вдруг показалось, что на него смотрят десятки глаз, ожидая, что сделает дальше этот неожиданно приближенный к самому подножию трона рыцарь.
Ну теперь пойдут слухи об упившемся храмовнике, подумал Уильям, окончательно выйдя из себя. Вряд ли хоть кому-то из баронов придет в голову, что столь поспешно покидающий пир тамплиер всего лишь торопится преклонить колени перед распятием. Уильям и сам бы этому не поверил, если бы увидел такую картину. Людскую привычку злословить было не под силу искоренить ни ангелам Рая, ни демонам Ада.
Каюсь, грешен, думал Уильям, сворачивая в первый приглянувшийся ему коридор. Дворца он толком не знал, даже бывал здесь всего раз или два, да и то лишь для того, чтобы появление Великого Магистра, окруженного десятком рослых широкоплечих рыцарей, было достаточно эффектным и значительным. Уильям знал, что выглядит… не отталкивающе, не заговаривал первым, а если к нему и обращались с каким-то вопросом, то был рассудителен и немногословен. А потому без труда производил нужное Магистру впечатление. Тот, казалось, даже позабыл, каких дел наворотил Уильям из-за одной сарацинки и как… излишне смело вел себя, когда пришлось держать ответ перед собранием важнейших рыцарей в Ордене.
Погруженный в раздумья, он поначалу даже не заметил, что выбранный наугад путь вывел его на широкий, залитый лунным светом балкон. На Западе, рассеянно подумал Уильям, такие были редкостью. Из-за холодных сырых зим там даже окна делались узкими, больше похожими на бойницы и призванными отдавать как можно меньше тепла. В Святой Земле тепла было в избытке, и порой оно доставляло куда больше неудобств, чем могло даже представиться человеку, проведшему первые семнадцать лет своей жизни в нежаркой и порой дождливой Англии. Уильям невольно усмехнулся, вспомнив, как страдал от палестинской жары первое время. Она и сейчас не всегда была ему по нраву, но теперь выносить палящее солнце стало делом привычки и уже не казалось Уильяму чем-то невозможным. Жара по-прежнему могла быть смертоноснее стрелы или клинка, но со временем Уильям научился попросту избегать связанных с нею опасностей, и теперь солнце со знойным хамсином доставляли ему вполовину меньше хлопот, чем первые месяцы в Святой Земле.
— Вам что-то не понравилось на пиру? — спросил его негромкий женский голос, заставив вздрогнуть от неожиданности и резко обернуться. Сабина стояла в самом начале балкона у одной из поддерживающих потолок массивных колонн. Падающая от колонны тень скрывала ее лицо, позволяя различить лишь очертания головы и обрамлявших ее пышных, но совсем не длинных волос. — Мессир?
— Я задумался, — пробормотал Уильям. И настолько, что даже не услышал ее шагов. — Вас послал король?
— Нет, — качнула головой сарацинка. — Просто я увидела, как вы уходите.
И шла за ним от самого зала? Однако, подумал Уильям, вам, мессир, следует чаще смотреть по сторонам. Если вы будете задумываться так не только во дворце, то рискуете получить стрелу в спину.
— Мне просто захотелось… подышать, — ответил Уильям в надежде, что такого объяснения будет достаточно и она уйдет. И поспешно добавил, пока сарацинка не подумала лишнего: — Я не пьян.
Вино он пил, как и все, но пары кубков было недостаточно, чтобы действительно захмелеть.
— Я вижу, мессир, — вежливо согласилась Сабина. И спросила с куда бóльшим интересом: — Вам здесь нравится?