Уходить она, очевидно, не торопилась. Уильям окинул взглядом раскинувшийся внизу дворцовый сад с негромко шелестящей на ветру листвой и терпко пахнущими цветами, потом посмотрел на черное небо с россыпью звезд и поднимающейся над дворцовой стеной половинкой луны, и подумал, что никогда прежде не видел такого завораживающего места. И вся эта ночная красота вдруг показалась ему столь умиротворенной, что он даже перестал возражать в собственных мыслях против присутствия Сабины. В конце концов, что случится дурного, если он просто поговорит с ней?
— Здесь очень… красиво, — сказал Уильям, сообразив, что от него по-прежнему ждут ответа.
— Я порой прихожу сюда по ночам, — негромко сказала полускрытая тенями сарацинка. Уильям повернул голову и увидел, что она тоже смотрит на звезды. — Здесь всегда так тихо. Спокойно. Почти как дома.
— Вы… скучаете по нему? — спросил Уильям. Скорее из вежливости, чем действительно из любопытства.
— Трудно сказать, — пожала плечами Сабина. — Я только и помню о нем, что сад под окнами наших с сестрами комнат, — она улыбнулась, как-то неловко, даже смущенно, и чуть нахмурила тонкие изогнутые брови, недовольная своей откровенностью.
— Почему же? — осторожно спросил Уильям. Было бы странным полагать, что она успела забыть свой прежний дом за каких-то четыре года. Сабина, казалось, поняла, о чем он думает.
— Я не родилась в Иерусалиме. Мне было всего семь, когда отец привез нас сюда. До этого мы жили в Кербеле. Она… далеко отсюда. Немногим южнее Багдада, если я верно помню, — она вновь улыбнулась и шагнула вперед, выходя из тени, неторопливо прошла к краю балкона и остановилась совсем рядом с Уильямом, положив руки на широкие мраморные перила. Он невольно сделал глубокий вдох и почувствовал исходящий от ее волос тонкий запах жасмина.
— Порой я жалею, что не могу туда вернуться, — сказала Сабина, глядя на растущие перед самым балконом деревья. — Но это скорее потому, что я не могу вспомнить почти ничего, кроме того, что была там счастлива. Но… так могут быть счастливы только дети, у которых нет никаких забот. А я давно уже не ребенок, — она вновь пожала плечами, обтянутыми гладкой темной тканью туники, и спросила. — А вы скучаете по дому?
— Нет, — пробормотал Уильям и отвел взгляд от освещенного лунным светом нежного лица, начав рассматривать растущие внизу кусты роз. О доме ему не хотелось говорить даже с ней. — Но… порой я тоже скучаю по тому, как был ребенком.
— Хорошее время, верно? — мягко, не разжимая губ, улыбнулась Сабина. — Когда думаешь, что всё вокруг существует только для того, чтобы приносить тебе радость. Когда не понимаешь, сколько на свете… дурного. Когда тебе еще не нужно выбирать между Богом и семьей.
— Могу я спросить, почему? — осторожно задал вопрос Уильям, надеясь, что не покажется ей бестактным или излишне подозрительным. Внизу негромко застрекотало в ночной тишине какое-то насекомое.
— Я влюбилась, — просто ответила сарацинка.
— О, — сказал Уильям, почувствовав разочарование. И только? Придуманный им образ вновь начал рассыпаться на глазах.
— Нет, — негромко рассмеялась Сабина, прекрасно поняв по его восклицанию, о чем он подумал, и движением головы откинула с лица короткие волосы. — Не в мужчину, мессир. Я влюбилась в это, — она подняла руку, указав ею на открывавшийся с дворцового балкона вид на крыши домов и далеких церквей с венчающими их крестами. — Я помню, как впервые услышала звон церковных колоколов. Помню, как шла к дверям христианского храма и ни разу не заблудилась и не ошиблась, хотя совсем не знала этих улиц. Будто кто-то вел меня за руку. Я… не знаю, как объяснить, что я чувствовала в тот миг. Но я никогда не сомневалась, что поступила правильно.
Сабина замолчала, опустив глаза на широкие перила и собираясь с мыслями, а затем продолжила уже тише, почти шепотом:
— Хотя порой мне было очень страшно. Меня ведь только и учили, что быть послушной женой, и я не знала и не умела ничего иного.
Она говорила спокойно, без лишней жалости к себе, а потому Уильям невольно почувствовал уважение и даже восхищение таким стремлением исповедовать христианскую веру, несмотря на то, что это означало отказ от семьи. Но всё же для него оставалось загадкой, почему она не отступила, если сама признавала, что не была к этому готова.
— Тогда почему вы просто не вернулись к…? — решился спросить Уильям, но Сабина нахмурила изогнутые черные брови и подарила ему такой взгляд, что он замолчал, не договорив.
— Господь часто посылает нам испытания, мессир, — ледяным тоном ответила сарацинка. — Иначе как Он поймет, кто из нас действительно любит Его? Чего, по-вашему, будет стоить моя вера, если при первой же трудности я побегу назад, к магометанам? И мне странно объяснять это рыцарю-тамплиеру. Разве не служению Ему вы посвятили свою жизнь?!
— Я обидел вас? — осторожно спросил Уильям, удивившись такой вспышке гнева и коря себя за бестактные вопросы. Всё же он выпил лишнего, раз спрашивал подобное. Или слишком много слушал Жослена. Там, где этого делать не следовало.– Если так, то я не хотел.
— Вы говорили так, потому что я сарацинка? — задала встречный вопрос Сабина. От порыва ветра ей на лицо упала тень от длинных острых листьев растущего рядом с балконом дерева.
— Нет, — медленно ответил Уильям, понимая, что от его слов сейчас зависит то, как она будет относиться к нему впредь. Какое «впредь»? — немедленно одернул он себя, ему не следует даже думать о том, чтобы искать с ней встречи! — Я сказал так, потому что я… — он замолчал, подбирая верные слова, и начал заново. — Я не сомневаюсь в вашей вере. Но вы были… — ребенком, подумал Уильям, но вслух этого говорить не стал, — совсем юной и в один вечер лишились всего. Почему вы не скрывали своей веры до тех пор, пока не… — он вновь осекся, не зная, как лучше сказать, но Сабина поняла его и без лишних слов.
— Я скрывала, — ответила сарацинка уже спокойным голосом. — Я скрывала не один год. Но всё тайное когда-нибудь становится явным. По-видимому, я в чем-то ошиблась, — она вновь пожала плечами и прибавила с лукавой улыбкой: — Для храмовника вы весьма прагматичны.
— Положа руку на сердце, — ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не улыбнуться ей в ответ, — мне не трудно говорить о том, что я христианин, поскольку у меня есть меч и я прекрасно умею с ним обращаться.
И Сабина рассмеялась, неожиданно для него и, кажется, для самой себя. Рассмеялась звонко, задорно, прижав руку к груди и вскинув голову, отчего ей на лоб упал локон черных волос, и Уильяму вдруг захотелось шагнуть к ней, обхватить ладонями ее лицо и целовать эту золотисто-смуглую кожу, эти пахнущие жасмином волосы, эти ямочки на щеках и улыбающиеся, чуть ассиметричные губы. Он увидел ее так отчетливо, закрывшую глаза, покорно обмякшую в его руках и откинувшую назад голову с короткими мягкими локонами, что невольно содрогнулся. Сабина резко замолчала, разом утратив весь свой задор, и спросила с искренним беспокойством:
— Что с вами?
И протянула к нему руку. Уильям едва успел подумать о том, что будет, если она сама коснется его первой, и отшатнулся так, словно ее рука была ядовитой змеей, налетев спиной на холодные каменные перила балкона.
— Нет!
Сабина растерялась и отдернула руку, вновь прижав ее к груди.
— Я чем-то обидела вас? — прошептала сарацинка с таким потрясенным видом и широко распахнутыми глазами, что казалось, будто она сейчас заплачет. Неужели её и в самом деле так волновало его расположение? Точно так же, как его самого сводила с ума одна только мысль, что он может больше никогда ее не увидеть.
Уильяму неожиданно стало смешно от того, насколько глупым всё это должно было выглядеть со стороны.
И он засмеялся, бессильно и почти отчаянно, не зная, что ему теперь делать, и не понимая, что с ним происходит. Это всего лишь женщина, разве нет? У нее смуглая кожа, темные глаза и черные волосы, обрезанные так коротко, что не доходят даже до плеч. Он не должен считать ее красивой. Он не видел ее несколько лет и по-прежнему почти ничего о ней не знает. Он не должен даже думать о ней. Но почему тогда стоит ему увидеть ее, и он теряет голову настолько, что не способен думать ни о чем другом? Что она за наваждение?