— Меня, Ваше Высочество, воспитывали в гареме, — ответила Сабина, подарив принцессе мягкую, почти материнскую улыбку. — Предполагалось, что я выйду замуж и всю оставшуюся жизнь буду радовать супруга своей… красотой, — она весело усмехнулась, и Сибилла невольно залилась румянцем, поняв, что речь отнюдь не об этом. — Поэтому я знаю гораздо больше, чем следует благочестивой христианке. И, если позволите, я бы посоветовала вам присмотреться к жениху. Вероятно, он ищет в вас не только корону, но и восточную женщину. Иначе почему он до сих пор не женился на западной?
— О, — сказала принцесса, растерявшись еще больше. Рожденная в Святой Земле, она, тем не менее, понятия не имела, какой должна быть восточная женщина. Сибилле казалось, что у нее и не получится такой стать, ведь не было у нее ни черных, как смоль, локонов, ни темных, чуть раскосых глаз, ни золотистой кожи. Она была так… обычна. Сотни франкских девушек могли похвастаться зелеными глазами и светлыми волосами, которые, к тому же, приходилось завивать раскаленными щипцами. Мессир де Монферрат уже бесчисленное количество раз видел таких, как она.
В тот миг Сибилла искренне позавидовала собственной служанке. Да будь у нее хотя бы такой же взгляд, как у Сабины, обманчиво скромный, но вместе с тем пылкий, бросаемый украдкой и из-под длинных черных ресниц, и при встрече с ней Гийом де Монферрат даже думать забыл бы о других красавицах.
— В этом нет ничего сложного, Ваше Высочество, — улыбнулась сарацинка, поняв по замешательству на лице Сибиллы, о чем та думает. — Вы не похожи на других уже тем, что вы дочь и сестра королей Святой Земли. Не будьте слишком робкой с ним, но и не становитесь надменной, ведь он-то не король и может подумать, что вы намерены сами управлять и королевством, и вашим браком. Мужчине это не придется по нраву.
— Это слишком сложно, — вздохнула Сибилла, поняв, что ее будущий муж действительно ожидает встретить королеву, а не наивную девочку. И даже пожалела, что так и не увидела Марию Комнину до того, как та удалилась в положенный ей по вдовьей доле Наблус, забрав с собой маленькую дочь. Про Марию говорили разное, но все сходились в том, что она была настоящей королевой.
— Ничуть, Ваше Высочество, — печально улыбнулась Сабина. Сибилле всего лишь требовалось обратить на себя внимание обыкновенного рыцаря. А не связанного обетами тамплиера.
Какой вздор! — немедленно одернула себя Сабина, прогоняя эту кощунственную мысль. Мессир Уильям ясно дал понять, что женщины ему не интересны, и с ее стороны будет худшей благодарностью, если она вздумает отплатить ему за доброту и благородство подобным… образом. Да и что он, такой суровый и благочестивый храмовник, подумает о ней, если она подойдет и скажет… Скажет что? Что даже не думала о нем толком все эти четыре года? А если и вспоминала изредка, то лишь с благодарностью, какую испытывает попавшая в беду девочка к кому-то взрослому и опытному, кто ее от этой беды избавил. В ту ночь она доверчиво смотрела на него снизу вверх, полагая, что он способен решить любую трудность на свете, и едва ли понимая, что он был лишь немногим старше ее самой. Он стал для нее скорее спасительным образом бесстрашного рыцаря, чем живым мужчиной из плоти и крови. И тогда она могла бы попросту забыть его по прошествии десятка лет, забыть его имя, лицо и звук его голоса. И говоря «Я помню тамплиера, которому обязана возможностью жить и без страха молиться Господу», на самом деле не помнить о нем ничего.
Но они столкнулись вновь, и не в полутемном переулке, а во дворце иерусалимских королей, где им обоим вряд ли хоть что-то угрожало, а потому было время задуматься не только о притаившейся в сумраке петляющих улиц опасности. И Сабина растерялась. Быть может, поначалу от того, как он посмотрел на нее, когда узнал. Не как рыцарь-монах смотрит на нуждающегося в защите ребенка, а как мужчина, молодой и пылкий, — на красивую женщину. От мысли, что он находит ее красивой, Сабина невольно почувствовала смятение. А затем — тщеславие. И вновь смятение, потому что она не должна была так думать. Она не должна была хотеть, чтобы ее считал красивой тамплиер.
Как не должна была и рассматривать его украдкой, из-под полуопущенных ресниц, когда он не видел этого и говорил со своим спутником, таким же храмовником в белом плаще, или же неторопливо тянул вино из высокого, искусно украшенного кубка. Подумаешь, франк. Разве она не видела их прежде?
Видела, и не раз. Даже светловолосых и светлоглазых, так не похожих на мужчин ее народа. Таким был и покойный король. А у мессира Уильяма глаза были скорее темные, цвета грозовой тучи, но волосы… Разглядев их при свете дня, Сабина с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку и не дотронуться до выбившейся из косицы едва волнистой прядки. Вроде бы темной, но вспыхивающей в лучах солнца медными искрами. Она видела прежде и рыжих, но… не таких.
Вздор, повторяла тогда Сабина про себя, поднимаясь по дворцовым ступеням и чувствуя, что он по-прежнему смотрит ей вслед. Она растерялась лишь потому, что и сама в первые несколько мгновений не узнала его. И что он оказался куда более красивым, чем она помнила. Красивым по-суровому, черты лица у рыцаря были резкие, даже подбородок казался острым, хотя короткая густая борода и скрадывала этот недостаток, не позволяя сказать наверняка. Быть может, причина была в этой суровости. Ей просто хотелось рассмешить его, убеждала себя Сабина, ничего более. Чтобы он перестал хмурить брови и сжимать губы в такую твердую и неестественно прямую линию. Эта строгость совсем не шла к его и без того волевому, смуглому от загара лицу.
Но рассмешить не вышло. Вместо этого, она, кажется, разозлила его. И даже не один раз, а целых два, когда сказала о короле. Как будто он хоть что-то в этом понимал. Мужчинам легко говорить о чести, они-то могут отстоять ее мечом. А что полагалось делать женщине, у которой не было ни оружия, ни золота, ни хотя бы самого захудалого положения при дворе? Уйти? Мессир Уильям, верно, так и думал, но едва ли в его тамплиерову голову приходила мысль о том, что уходить, скорее всего, пришлось бы на улицу, а оттуда не иначе как в дом удовольствий и отдаваться уже не одному мужчине, а сотням. Поскольку даже монастырь потребовал бы отдать взамен хоть что-то ценное. А у нее только и осталось, что тайком закопанные в дворцовом саду украшения, бывшие на ней в тот злополучный вечер. Сабина сочла, что их лучше приберечь на черный день, а день, когда на нее всерьез обратил внимание король — тот видел ее прежде, но едва ли обращал внимание на одну из сотен служанок, — нет, этот день был отнюдь не черен.
Амори всё же был христианином и по-своему рыцарем, а потому никогда не оскорблял ее так, как знатный мужчина мог оскорбить бесправную служанку. Сабина слишком хорошо понимала, что далеко не каждый барон поведет себя так… чутко. Действительно чутко, он никогда не давил и не требовал беспрекословного подчинения, понимая, как непросто ей будет отдать едва ли не последнее, что у нее еще оставалось. Она уступила по своей воле и порой была даже благодарна Амори за то, что тот избавил ее от необходимости бояться каждой тени и каждого захмелевшего рыцаря, решившего, что ему пришлась по нраву сарацинка в одежде служанки. Женщина, за которую некому заступиться, — легкая добыча для облеченных властью.
А Балдуин, став королем и догадавшись, что происходило между нею и Амори, по наивности расценил это как знак доверия к Сабине со стороны его покойного отца. Балдуин был куда более романтичен и увидел в этом красивую и трагичную историю любви короля и юной девушки. Сабина не стала его разубеждать, говоря, что они с Амори никогда друг друга не любили. Как не стала и отказываться о возможности и дальше прислуживать королю, теперь уже иному. Другие, вероятно, посчитали, что она была куда более услужлива, чем требовалось от простой служанки, и наверняка сплетничали у нее за спиной, но Сабина не слушала и ходила по дворцу с гордо поднятой головой. Она всё чаще ловила себя на мысли, что не будь Балдуин болен, и она не отказала бы и ему. Лишь потому, что этот одинокий мальчик куда больше, чем его отец, заслуживал, чтобы хоть кто-то любил его искренне и бескорыстно, не прося ничего взамен, как делали многие другие.