Уильям, который в последние годы вел себя так, будто Артур был ему никем. Впору было поверить слухам о том, что это бастард проклятого Юстаса, до того гордо и даже нагло он порой смотрел на отца. Не знай Артур наверняка, не будь он безоговорочно уверен, что это его сын…
— Он хочет, — ответил Гастингс, — быть тамплиером и сражаться в Святой Земле.
— Господь милосердный! — раздраженно бросил Артур. — Ему же и восемнадцати еще нет. Да я себя в его возрасте помню, я же тогда вообще не понимал, чего я хочу! Думал, так и буду всю жизнь бродить по дорогам и петь песни каждой симпатичной девице. А если он через год или два решит, что больше не хочет рубить головы сарацинам?
— Не думаю, — честно сказал Ричард. — Насколько я успел узнать Уильяма, он не бросает слов на ветер и не принимает необдуманных решений. И насильно ты его не удержишь. Я не знаю, что у вас там произошло, и это ваше право мне ничего не говорить, я не настаиваю, но я вижу, что в Ордене он будет счастлив. Разве тебе этого мало?
— Нет, — ответил Артур, — но мне это не по душе, — барон тяжело вздохнул и снова убрал волосы с лица обеими руками. — Я могу с ним поговорить?
— Пожалуйста, — развел руками Гастингс. — Если, конечно, он сам этого захочет. Так что давай-ка разыщем мальчика и спросим.
Уильям нашелся снаружи, упорно отрабатывающий удары мечом на учебном чучеле. Ливень уже прекратился, но заплетенные в косицу волосы и одежда у него были совершенно мокрые, хоть выжимай. Уильям явно считал, что дождь тренировкам не помеха, и чучело уже было изрублено до неузнаваемости, больше походя на расщепленное полено, чем на сарацина, которого оно и было призвано изображать.
— Довольно, любезный брат, иначе другим будет не на чем упражняться в воинском искусстве, — пошутил Ричард, а Артур с неудовольствием отметил, что Гастингс уже обращается к мальчику, как к одному из орденских братьев. Барону вдруг показалось, что сын и в самом деле был уже мало отличим от других храмовников, оставалось только облачиться в белое. Разве что темный пушок на щеках и подбородке мало походил на знаменитые бороды тамплиеров, придавая сыну вид скорее забавный, чем грозный. Устав предписывал храмовникам стричь волосы коротко и не сбривать бород, чтобы не уподобляться изнеженным девицам. Мирские рыцари порой посмеивались над ними, разумеется, тайком и больше в шутку, чем всерьез желая задеть гордых тамплиеров, а сами храмовники молча осуждали в ответ мирских с их шелковыми и бархатными одеяниями и напомаженными длинными кудрями.
— Мессир Ричард, — поздоровался сын низким, совсем взрослым голосом, заметил Артура и холодно добавил с едва заметным, почти пренебрежительным кивком. — Барон.
— Я предпочел бы, чтобы ты всё же звал меня отцом, — ледяным тоном ответил Артур. Да что плохого он сделал этому ребенку, что тот теперь чуть ли не ненавидит его?
— Как пожелаете, — процедил Уильям, — отец.
— Ну, — вмешался Гастингс, — довольно ссориться, мессиры. Где твое сыновнее почтение, любезный брат?
Уильям передернул плечами, словно хотел сказать, что он и так почтителен сверх меры.
— Лорд Артур хочет поговорить с тобой, — добавил Ричард. — Я вас оставлю, любезный брат.
— И о чем же вы хотели поговорить, отец? — равнодушно спросил Уильям, возвращаясь к прерванному занятию.
— Так не терпится убивать сарацин, что ни на мгновение отвлечься не можешь? — задал ответный вопрос Артур. — Переоделся бы хоть, а то простудишься.
— Мне не холодно, — коротко ответил Уильям, ясно давая понять, что не ценит отцовскую заботу ни на пенни. Для Артура это невольно пришедшее на ум сравнение было особенно обидным. За всё, что было сделано для этого ребенка, тот теперь не даст и порченой монетки.
— Зачем вы пришли, отец? — устало спросил Уильям, нанося еще один удар. — Снова отговаривать? Не тратьте понапрасну время и слова, мы всё уже выяснили в прошлый раз.
Прошлый раз был больше полугода назад, и тогда они поссорились едва ли не насмерть и кричали друг на друга, пока Милдрэд не разрыдалась, отчаявшись их разнять. Артур усвоил урок и в этот раз пришел без жены, чтобы не видеть вновь ее бессильных слез. У Уильяма сердце было не иначе, как из камня, если он продолжал настаивать на своем, зная, какую боль причиняет этим решением матери. Артуру после этого даже видеть сына не хотелось, но Милдрэд тоже настаивала, просила снова и снова, пока он наконец не смягчился.
— Уильям ведь совсем еще ребенок, — говорила баронесса, садясь рядом и беря мужа за руку. — Себе-то он, конечно, видится взрослым, но ты же и сам понимаешь, как мало он еще знает. Поговори с ним, Артур. Убеди его остаться.
Но Уильям даже слушать ничего не желал. И чего его так тянет в Палестину? Не дают покоя воспоминания из детства? Так пусть едет, на год, на два, да хоть на пять, но не как храмовник, а как обычный рыцарь — если, конечно, наследник рода де Шамперов мог кому-то показаться обычным, — и возвращается обратно, когда ему наскучит палящее солнце и интриги Иерусалимского двора. Ему это даже пойдет на пользу, увидит мир, прославит свое имя в подвигах…
— Я не для себя ищу славы, — сухо ответил Уильям и процитировал девиз тамплиеров. — Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam.
— Да откуда в тебе такое благочестие? — взорвался Артур. Почитание Господа — это, без сомнения, похвально и правильно, но нужно же знать меру! У его ног все земные блага, а он готов отказаться от них ради весьма сомнительной — на взгляд Артура — прелести провести всю свою жизнь в одних только сражениях и молитвах, не имея за душой ничего, кроме меча и плаща с крестом. Тамплиеры, безусловно, самоотверженные рыцари, достойные лишь уважения, но Рай можно заслужить и иначе. Участь храмовника не для его сына.
— Вы полагаете, что мое благочестие неугодно Богу? — надменно спросил Уильям. — Или оно неугодно вам, отец, а вы в своей гордыне ставите себя превыше Христа?
— Ты забываешься!
Уильям только недовольно передернул плечами. Пусть так, но он вступит в Орден, даже если для этого ему придется разорвать все отношения с семьей и в первую очередь с бароном. Для семьи это будет даже лучше. Все скажут, что бастард бешеного Юстаса оказался, как они и думали, таким же, как и его отец, а потому так и не научился благодарности. Лорда Артура будут считать еще более великодушным и благородным, чем прежде, а что станут говорить о бастарде, Уильяма уже волновать не будет. До Святой Земли эти слухи уж точно не дойдут.
Артуру же еще сильнее, чем прежде, захотелось схватить упрямого мальчишку за шкирку — хотя они уже сравнялись в росте и сын даже был шире в плечах — и встряхнуть, как следует, чтобы вся эта блажь вылетела из его головы. Но тот так зло смотрел на Артура раскосыми, посветлевшими до серебристого оттенка глазами, замерев в напряженной — вполоборота к отцу — позе, что было ясно безо всяких слов: вздумай барон хотя бы просто до него дотронуться, и они подерутся, словно пара простолюдинов.
— Проклятье, Уильям, да за что ты так нас ненавидишь?
— Ненавижу? — переспросил сын, и Артуру вдруг показалось, что в этих серых глазах промелькнуло что-то неясное, мимолетное, чего он не успел разглядеть и понять. — Я никого не ненавижу. Просто у меня иные понятия о чести. Вам, отец, этого не понять.
Не понять?! Потому что из Артура воспитывали монаха, а не рыцаря? Потому что в юности он, не зная ни отца, ни матери, был лишь безродным бродягой и оставался бы им и по сей день, колеся по дорогам Уэльса, если бы не Милдрэд, полюбившая его и потребовавшая, чтобы он стал достоин ее, дочери Гронвудского барона? А теперь этот мальчишка, которому повезло иметь всё, что только душа пожелает — и повезло в первую очередь стараниями его отца, — смел говорить, что Артуру не понять? Этого барон уже не мог стерпеть. Да пусть и в самом деле убирается, куда пожелает, довольно с ним нянчиться и получать в ответ одну только неблагодарность!