Но мысли о бредущей где-то позади девушке не давали покоя. Конечно, она была не единственной, кто шел пешком, но… Легко изображать из себя сурового к женщинам храмовника, когда они лишь глупо хихикают и бесцельно прохаживаются туда-сюда в своих ярких платьях. Но какой мужчина останется равнодушным, когда на женщине от горя лица нет? Поэтому когда впереди показались первые склоны Иудейских гор, освященные уже садящимся за спиной, но упорно пробивающимся сквозь тучи солнцем, Уильям не выдержал и вновь придержал коня возле идущей уже заметно медленнее сарацинки.
— Вы не устали?
— Чего вы хотите от меня, мессир? — вздохнула Сабина, явно не обрадованная таким вниманием. — Я по-прежнему женщина и королевская девка, поэтому не понимаю, зачем вы ищете моего общества.
Ничего я не ищу, раздраженно подумал Уильям и ответил:
— Мой долг — заботиться о паломниках.
А уж о королевской девке могла бы и вовсе не напоминать. Это по-прежнему раздражало его и даже злило. Силы небесные, почему король? Почему из всех мужчин именно он?
А кого ей следовало выбрать? Храмовника? Король хотя бы мог обрядить ее в красивые платья и посадить за изобилующий вкусностями стол. А ты, спрашивается, что ей дашь, кроме своей весьма сомнительной… любви? Не говоря уже о том, что соблазнить девицу — это худшее, что только способен сделать рыцарь Христа.
Право победителя, раздраженно ответил Уильям самому себе, хотя и понимал, что это действительно было бы худшим. Взять невинную девушку после всего, что он говорил и делал, руководствуясь честью? И растоптать эту честь раз и навсегда, и свою, и Сабины. Нет, такого Уильям бы сделать не посмел. Как бы ни была она красива и обаятельна, до такой мерзости он бы никогда не опустился.
Но вот ведь проклятие, не уступи она Амори, и Уильяму бы оставалось только восхищаться ею издалека. А теперь он только и мог думать о том, что ничем не хуже короля. Он моложе, он сильнее, он, в конце концов, красивее. А она не девица, которой нужно было беречь свою честь.
Воистину от женщин одни только беды.
— Расскажите мне что-нибудь, мессир, — неожиданно попросила Сабина, не подозревая, о чем он думает, и рассудив, что упрямый храмовник не собирается оставлять ее в покое. Уильям в очередной — не иначе, как в тысячный — раз растерялся.
— Что рассказать? — спросил он, но остановил коня и легко спрыгнул на землю. После такой долгой тряски в седле будет не лишним немного пройтись, тем более, что частые осенние дожди прибили вечно стоящую на трактах пыль и теперь идти здесь было одно удовольствие.
— Не знаю, — пожала плечами Сабина. — Что-нибудь. Только не стихи.
— Я стихов не знаю, — глухо ответил Уильям, немедленно припомнив английских девиц в туго шнурованных блио. Тем только стихов и хотелось. — А почему нет? — невольно заинтересовался он такими неожиданными для женщины предпочтениями. Сабина хмыкнула и ответила с горечью в нежном мелодичном голосе, в буквальном смысле выбив у Уильяма почву из-под ног:
— Когда мужчина начинает говорить о стихах, это значит, что он намерен уложить женщину в свою постель. При этом редко задумываясь, хочет ли сама женщина того же. А я если и уступлю, то лишь тому, к кому почувствую не одно только раздражение.
— Для женщины, — ответил Уильям, когда вновь обрел дар речи, — вы слишком прямолинейны.
Но при этом не мог отделаться от мысли, что ему ничего иного не хотелось сильнее, чем узнать, что она чувствует к нему самому. В конце концов, не может же ее спаситель — и неважно, что это было четыре года назад — вызывать у гордой сарацинки одно лишь раздражение.
— Пусть и прямолинейна, — равнодушно ответила Сабина, в очередной раз пожав плечами. И добавила, указав глазами на одного из рыцарей в окружении скачущей впереди матери короля. — Вон, видите? Только и говорит, что о моей красоте, и поэмы декламирует. А у самого сын лет на десять старше меня. Каково, а?
Уильям смерил указанного старика не предвещающим ничего хорошего взглядом, привычно нахмурив брови, и Сабина рассмеялась. Негромко и как-то вымученно, но всё лучше, чем этот ее стеклянный взгляд и бесцветный голос.
— Не будь вы тамплиером, мессир, я бы сказала, что вы ревнивы, как и все мужчины.
— Не будь я тамплиером, — с плохо скрываемым раздражением ответил Уильям, — и я бы уже вызвал его на поединок. Впрочем, я и сейчас могу, если вы вновь попросите у меня защиты.
— Храмовникам нельзя сражаться с христианами, — покачала головой Сабина. — Не нужно мне такой защиты, мессир, я уж как-нибудь сама. Он не первый, кто думает, что раз он рыцарь, то ему всякая служанка угождать будет.
Это «как-нибудь сама» не понравилось Уильяму еще больше. Не помогал даже постоянно зудящий в голове голос разума, умолявший его опомниться. Раз не мне, твердо решил Уильям, то и никому. Поэтому остановил коня и стремительным движением — пока не передумал или, упаси Господь, не осознал в полной мере, что именно он делает! — обхватил бредущую рядом сарацинку за талию и усадил в седло. Сабина вцепилась руками в высокую переднюю луку и уставилась на него сверху вниз ошарашенными глазами, уронив от резкого и неожиданного подъема скрывавшую ее волосы тонкую темную накидку.
— Сидите, — бросил Уильям и подобрал брошенные поводья, изо всех сил стараясь не замечать этого растерянно-благодарного взгляда. Он всего лишь храмовник, который обязан помогать паломникам, ничего более. Поэтому нечего так на него смотреть. — Пока все ноги себе в дороге не сбили.
— Спасибо, мессир, — пробормотала Сабина, часто моргая, и поправила сползшую накидку.
Наверху, среди затянувших небо туч, загрохотало и заворочалось, грозясь вновь пролиться ослепляющим осенним ливнем. Уильям искренне понадеялся, что они успеют сделать привал и поставить шатры до того, как он вымокнет насквозь.
========== Глава одиннадцатая ==========
Агнесс скорбно вздыхала, слегка покачиваясь в седле и низко опустив голову в расшитой серебром голубой накидке. Утомилась, бедная девочка, с нежностью думал Бернар, искоса поглядывая на дочь. Ей бы лучше остаться в Иерусалиме, ведь она совсем не привыкла к таким долгим путешествиям, но с тех пор как глупышку Сибиллу выдали замуж и Гийом де Монферрат увез ее в прибрежный Аскалон, центром женской половины двора стала мать короля. А поскольку Агнесс хотела удержать свое место во дворце, то ей приходилось неотступно следовать за матерью Балдуина, куда бы та ни пожелала отправиться.
Бернару это не нравилось совершенно. Принцесса Сибилла была юна, доверчива и легко управляема. Ее мать пережила уже троих мужей и не стеснялась вмешиваться в политику королевства, притворяясь, будто делает это из заботы о внезапно слегшем с болезнью сыне. Знать бы еще, что с ним, гадал Бернар. К королю не пускали никого, кроме нескольких доверенных слуг, но ни один из них не желал откровенничать с самым доверенным из королевских рыцарей. И ни одна. Даже попытка надавить на упрямицу закончилась ничем, девчонка только надменно вскинула голову, тряхнув коротко обрезанными черными локонами, и заявила, что рыцарские шпоры не дают ему права вмешиваться в дела короля. Бернар едва не отвесил спесивой служанке пощечину, но понял по гневно сощуренным глазам, что это ничего не изменит. А затем с потрясением обнаружил, что находит эту спесивость крайне очаровательной.
Разумеется, девица была хороша и без своего упрямства. Пусть и смуглая, черноволосая и с раскосыми темными глазами, как и все сарацинки, но от изгибов ее тела потерял бы голову любой мужчина, будь ему хоть пятнадцать, хоть шестьдесят один. Даже слухи о том, что она была одной из последних женщин покойного Амори, Бернара не смущали. Оно и к лучшему, что уже не девица. Не будет рыдать над своей попорченной честью.
А уж с такой строптивостью и надменностью, достойной дочери барона, если не короля, сарацинка и вовсе становилась весьма ценным трофеем. Плоды на вершине дерева всегда сочнее тех, что растут на нижних ветвях и сами падают в руку. И этот плод поначалу оправдывал все ожидания Бернара, гордо вскидывал подбородок и задирал свой изящный носик, отказываясь от любых подарков и презрительно фыркая в ответ на самые изысканные комплименты. А потом она и вовсе перестала обращать на него внимание, полностью погруженная в заботы о захворавшем короле.