Защити меня, думала Сабина всякий раз, когда видела серые глаза под сурово нахмуренными бровями. Ты сильнее меня, и меч для тебя продолжение руки, а не бесполезный кусок металла, каким он стал бы в моей. Заслони меня от того зла, что уже собирает силы за песчаными барханами и отвесными скалами.
Она просыпалась по ночам от мерещащегося в тишине боя барабанов и свиста опускающегося топора.
Предавшему веру Пророка — смерть!
Они придут. Они явятся, едва до них дойдет слух о том, что король Иерусалима смертельно болен. Они ударят, не дожидаясь, пока бароны решат, кто унаследует корону после смерти Балдуина, и на копьях джихада поднимут отрубленные головы неверных.
Сабина остановилась в нескольких шагах от малинового шатра, борясь с нахлынувшей дурнотой. Рожденные в христианской вере полагают джихад лишь арабским именем для священной войны и не ведают, что это куда больше, чем одна только война с иноверцами. Борьба с пороками и несправедливостью, со злом не только внешним, но и внутренним, коим наделен в той или иной мере каждый из живущих в мире людей. Рожденным во Христе никогда не осознать того ужаса, что испытывает воспитанный в вере Пророка, когда понимает, что отныне он сам становится частью того неисчислимого, безликого порождения Иблиса*, против которого направлен джихад.
В чем наша вина перед магометанами? Моя — в предательстве Аллаха, пусть. Но в чем… его? Ты скажешь, что я ослеплена, Всемогущий Боже, но я не вижу ни дурных помыслов, ни бесчестных дел. Ничего от черного сердца. Но его покарают первым, когда он встанет щитом между нами и воинами Аллаха. Я не стану просить за себя, я приму любую участь, но дай силы моим молитвам, Господи, чтобы они уберегли его в бою!
Она перекрестилась с жаром, какого не было в ней прежде даже в самый черный час, и подняла глаза к темнеющему с приближением ночи небу, затянутому грозовыми тучами. Небо молчало.
Вместо него заговорил другой, вполне земной голос:
— Где ты бродишь столько времени?! Принеси воды миледи матери короля! — велела выглянувшая из малинового шатра леди Агнесс и швырнула одно за другим пару деревянных ведер. Вид у знатной дамы был такой измученный, словно она провела весь день в изнуряющих трудах, по меньшей мере ворочая мешки с мукой.
— Я молилась, — кротко ответила Сабина, подбирая покатившиеся по земле ведра.
— Молилась, — фыркнула миледи. — Господь не ответит на твои молитвы, если ты будешь лениться.
Сабина подумала, что грех жаловаться небесам на то, в чем она сама виновата. Раз уж выбрала участь христианки, то и сносить последствия теперь следует безропотно. Даже когда от усталости гудят ноги и кружится голова, но вместо мягкой постели и теплого питья добрые господа предлагают вновь спуститься к ручью и набрать там пару ведер, что и без воды легкими не назовешь. Впрочем, ни одна служанка всерьез не ждет, что господа хотя бы задумаются, а не утомилась ли она в пути.
Вокруг текущего по дну ущелья ручья уже столпилось по меньшей мере с полсотни человек. Воды хотелось всем. Сабина покрутила головой и подумала, что Господь, верно, решил вознаградить ее за смирение, после чего подошла к рослому гнедому коню с переброшенным через седло белым плащом и погладила жеребца по белой проточине* на морде. Тот фыркнул, встряхнул головой, едва не задев ее лицо длинной темно-рыжей гривой, и ткнулся в руку мягкими губами в надежде, что ему принесли чего-нибудь вкусного.
— Извини, — виновато сказала Сабина. — Мне нечем тебя отблагодарить.
— Не надо его благодарить, — почти весело ответил обернувшийся на звук ее голоса рыцарь. Настроение у него менялось с удивительной скоростью, то хмурится, то едва ли не смеется. — Он решит, что сделал что-то выдающееся, и начнет лениться еще сильнее, чем прежде.
— А ты разве ленишься? — спросила Сабина коня, и тот всхрапнул и замотал головой, как будто и в самом деле понимал, о чем она говорит. — Ну вот, мессир, а вы на него наговариваете, — пожурила она рыцаря, притворно нахмурив брови.
— Нет мне прощения, — ответил тот, усмехнувшись краем рта, закупорил набранный бурдюк и протянул руку. — Давайте, нечего вам ноги мочить.
— Спасибо, — растроганно ответила Сабина и отдала первое ведро. В ее башмаках и в самом деле пришлось бы либо мучиться, согнувшись в три погибели и пытаясь набрать воды с берега, либо заходить в ручей и гарантированно промочить не только ноги, но и низ шальвар. Хотя вон тот камешек — в ручье их были десятки, и некоторые были достаточно большими, чтобы не скрываться полностью под водой и вместить на себе пару женских ног — вполне подходил для маневров с ведром, но теперь отбирать кадку обратно было уже поздно и, пожалуй, неправильно.
— Да что тут благодарить, — отмахнулся рыцарь. — Я-то в сапогах. А что, — спросил он, опуская край ведра в бурный поток, — мужчин не нашлось?
— Для чего? — не поняла Сабина, завороженно глядя, как прозрачная вода с шумным бульканьем заполняет деревянную кадку, и та стремительно темнеет, намокая.
— Ведра таскать, — ответил Уильям, выпрямляясь и возвращая наполненное ведро. Держал он его как-то странно, на самых кончиках пальцев, словно боялся, что она до него дотронется. Или ему и в самом деле было совсем не тяжело?
— А я, по-вашему, ни на что не гожусь? — спросила Сабина, забирая одно ведро и отдавая второе.
— Женщины, — фыркнул в ответ рыцарь. — Господь повелел вам продолжать род человеческий, а вы вместо этого чуть ли не доспехи надеть норовите. Зачем, спрашивается? Быть сильными — удел мужчин, а женщине с тяжестями надрываться совершенно ни к чему.
— Вас, мессир, послушать, — сказала Сабина, не зная, обижаться ей на такие слова или, напротив, радоваться, — так женщины только для брачного ложа и годятся.
— Большинство, — невозмутимо согласился Уильям, — да. Знавал я этих женщин, во всей Англии действительно стоящих только две: королева да моя мать.
Сабина не нашлась, что ответить. Христианин или магометанин, каждый мужчина думал одинаково.
— А какая она, ваша королева? — спросила Сабина вместо этого. О матери, волевой женщине и лучшей наезднице во всей Англии, он уже говорил, и, судя по рассказам, леди Милдрэд де Шампер действительно была… стоящей. Если, конечно, эти рассказы не были слишком уж приукрашены сыновьей почтительностью.
— Королева в Крестовый поход ходила, — коротко ответил Уильям, возвращая второе ведро. — Еще будучи замужем за королем Франции. Да, — кивнул он, вновь усмехнувшись, — королева Элеонора* — женщина редкостной не только красоты, но и самоуправства. Когда король Людовик показал себя никудышным мужем и полководцем, она не побоялась развестись с ним и почти сразу же выйти замуж еще раз, за моего… дядю. Который младше ее почти на десять лет. Придворные дамы Ее Величество обожают, а моя мать и вовсе считает примером для всех женщин.
— А вы? — спросила Сабина, заинтригованная таким описанием.
— А я, — честно ответил рыцарь, — восхищаюсь решимостью короля Генриха. Потому что я бы с такой женой не справился.
Сабина подумала о том, что решительная королева вряд ли бы обрадовалась, узнав, что муж с ней «справляется». Скорее уж, это она считала, что сама позволяет королю верховодить. Впрочем, это убеждение было чисто женским, как и стремление справляться с женой — чисто мужским, поэтому спорить об этом с Уильямом было бессмысленно. Они всё равно бы не смогли доказать друг другу свою правоту.
Да и не было у нее времени на споры, ей следовало как можно скорее отнести воду и надеяться, что миледи мать короля пожелает всего лишь омыть руки и лицо, а не принять ванну. Иначе тогда пришлось бы сбегать к ручью еще не один раз. Но уходить не хотелось.
Сабина в замешательстве опустила глаза на стоящие у ее ног тяжелые ведра, затем вновь посмотрела на широкий, больше походивший на реку, ручей, суетящихся вокруг паломников и стоящего в воде рыцаря. Вновь проглянувшее сквозь тучи солнце заиграло бликами на бурной воде и звеньях кольчужных рукавов и высветило рыжину в его небрежно заплетенных волосах.