— Машаллах*, — только и сказал на это Салах ад-Дин, смиренно принимая волю Аллаха, пожелавшего королю неверных такого позорного для этих гордых рыцарей конца. Сам он был куда сильнее озабочен установлением контроля над лишившейся правителя Сирией. Объявить себя султаном Египта оказалось даже проще, чем он ожидал, даже шииты уже перестали сомневаться в силе и мудрости Салах ад-Дина и почти покорились его воле, а вот присоединение к халифату Сирии не обошлось без пренеприятнейших событий.
После смерти сирийского халифа Нур ад-Дина из династии Зангидов, прославленной в мире как магометанском, так и христианском, власть над Сирией перешла к его малолетнему сыну ас-Салиху. Но того не сочли реальной силой ни неверные, ни сами магометане. Ас-Салиху был нужен мудрый и опытный наставник, каким и собирался стать Салах ад-Дин, но при осаде Алеппо мальчишка неожиданно дал отпор ему, выставив себя в глазах жителей города невинным и жестоко угнетаемым сиротой. Жители Алеппо в ответ поклялись сражаться за него до последней капли крови. Салах ад-Дину пришлось отступить от городских стен, но после такого выпада он, не колеблясь, объявил себя султаном не только Египта, но и Сирии, отказавшись от зависимостей перед всякими иными властителями, кроме всемогущего и всевидящего Аллаха.
И тут вновь подняли головы еретики-шииты.
Был ли это заговор сирийских военачальников, или же Старец Горы действовал в одиночку, но прежде чем Салах ад-Дин успел снять осаду с Алеппо, под стенами города появилось не двое и не четверо, а сразу тринадцать ассасинов. Заподозривший неладное караульный умер, не сходя с места, но успел прокричать одно-единственное слово, мгновенно взбудоражившее весь лагерь:
— Хашишийа!
Телохранители Салах ад-Дина остановили убийц на полпути к шатру султана. Ценой собственных жизней. Больше половины из них погибло в бою, и еще несколько не дожили до утра, скончавшись от полученных в схватке ран.
Салах ад-Дин испытывал ярость и ужас одновременно. Он стоял на пороге объединения магометанского мира под рукой единого сильного правителя — его рукой! — и одновременно с этим на пороге смерти. Один удар ассасинского кинжала положит конец всем его планам и завоеваниям. И что тогда станет с едва созданным султанатом? Кто сохранит его и расширит его границы? Кто захватит города кафиров и присоединит их к своему государству? Кто вернет правоверным священный Иерусалим?
С того черного дня султан повелел ставить его шатер в стороне от основного лагеря, на укрепленном и защищенном участке, к которому невозможно было подойти незамеченным для неусыпно следящей за малейшими движениями теней стражи. Но от нового покушения это не спасло.
Во второй раз убийцы поджидали его у шатра одного из эмиров, всего лишь четверо, но они добились бóльшего успеха, чем предыдущие тринадцать. Один из ассасинов прорвался к самому султану и нанес два удара. От первого Салах ад-Дин отшатнулся, и лезвие кинжала только рассекло ему щеку, а второй остановила предусмотрительно надетая — или, вернее будет сказать, не снятая — броня. Третьего не последовало, султан самолично отсек убийце голову, а его телохранители прикончили остальных троих посланцев Старца Горы.
Рана на щеке со временем стала лишь тонким розовым шрамом, вызывавшим неподдельное восхищение у жен и наложниц султана, в очередной раз убедившихся, что их господин не только мудр и благочестив, но и бесстрашен в бою. Но для Салах ад-Дина это стало поводом объявить Старцу Горы войну. Не прошло и трех месяцев со дня второго покушения, как султан уже осаждал вотчину Старца в горах Джебель-Бахра — грозный замок Масиаф, окруженный неприступными каменными стенами и еще более неприступными отвесными скалами. О том, что было после, он не рассказал даже родным братьям. Поскольку и сам не понимал, как было возможно, что посланники Старца Горы в этот раз оказались даже в числе его доверенных телохранителей.
Салах ад-Дин доверял этим двоим так, как не всякий отец доверился бы собственным сыновьям. Но когда к нему в лагерь явился посланник от ассасинов и потребовал принять его наедине, султан нехотя — и убедившись, что у посланника нет оружия — отпустил всех остальных своих защитников. И тогда посланник Старца Горы повернулся к оставшимся в шатре двоим телохранителям и спросил:
— Если я прикажу вам именем моего господина Рашида ад-Дина Синана убить султана, сделаете ли вы это?
И те, кто клялся не щадя жизни хранить Салах ад-Дина от клинка и стрелы, обнажили свои сабли и ответили:
— Приказывай, и мы исполним всё, чего пожелает господин.
Султан не произнес ни слова, ни когда посланник передавал короткое, лишь в нескольких витиеватых фразах, предложение мира от Старца, ни когда он покинул шатер, уведя с собой и предавших своего правителя воинов. Лишь когда полог шатра опустился за их спинами и стихли в отдалении шаги убийц, он тяжело опустился, почти рухнул на подушки и с трудом сделал глубокий вдох. Смысл послания был очевиден. От Старца не укрыться никому и нигде, и если Салах ад-Дин не снимет осаду и не покинет Джебель-Бахра раз и навсегда, то в следующий раз он не только почувствует леденящее душу дыхание вестника смерти Азраила*, но и ощутит прикосновение его карающей длани.
И величайший из правителей, уступавший по мудрости и благочестию лишь пророку Мухаммеду, отступил, не посмев бросить новый вызов притаившейся в Масиафе грозной силе. Он без особого труда мог бы задавить это шиитское змеиное гнездо и разрушить до основания все замки ассасинов, превратив печально знаменитую секту убийц в не более чем страшную легенду, которой пугают непослушных детей. Но одна из гадюк Старца успела бы ужалить султана-победителя перед смертью. А ему еще столько нужно было сделать.
Изгнать неверных с исконных земель его народа было важнее, чем покарать еретиков-шиитов.
***
Ветер гнал по реке легкую рябь, но в надежно укрытую от чужих глаз заводь не доносилось ни дуновения, только мелкие, нежно-бирюзового оттенка волны накатывали на берег совсем близко от полусогнутых, перекрещенных в голенях ног в темных шальварах и поношенных кожаных башмачках.
— Что это значит? — спросила Сабина, указывая пальцем на одну из строчек. Книга лежала на ее скрещенных ногах, краями кожаного переплета с золотым тиснением касаясь обтянутых хлопковой тканью коленей, и первое время сарацинка просто любовалась красочными узорами и рисунками по краям пергаментных страниц, переворачивая их с такой бережностью, словно те могли рассыпаться в пыль от неловкого прикосновения. Написанные же на страницах слова, тщательно выведенные готическим письмом*, по большей части были для нее не более чем набором полузнакомых букв. — Do… Dominus regit me… Правильно?
Уильям нехотя отвел взгляд от узких ступней и полускрытых темным хлопком лодыжек, приподнялся на локте и заглянул в книгу.
— Dominus regit me et nihil mihi deerit*. Господь — Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться.
Сабина сосредоточенно нахмурила тонкие изогнутые брови, обдумывая услышанное, и спросила:
— Dominus — это Господь, так?
— Так, — согласился Уильям, прижимаясь виском к мягкой ткани туники на ее плече. Хотелось, чтобы она отвлеклась от книги и обняла его или хотя бы просто прикоснулась рукой, чтобы он мог поцеловать ее пальцы. Сабина склонила голову набок и потерлась щекой о рыжеватую, выгоревшую на солнце макушку. Но нить рассуждений, в отличие от него, не потеряла.
— Тогда почему тамплиеры говорят «Non nobis, Domine»? Я думала, Domine тоже значит «Господь».
— М-м-м? — протянул Уильям, моргнул и ответил. — Так и есть.
— Не понимаю, — честно ответила Сабина и перевела на него взгляд своих медово-карих глаз. — В чем разница?