— Проклятье, — выдохнул Уильям уже в полумраке пустого коридора, нервно оглядываясь, чтобы убедиться в отсутствии лишних ушей.
— Он очень переживает из-за этого, — прошептала Сабина, нырнув в спасительные объятия, и на короткое мгновение прильнула ртом к теплым сухим губам. — Не смотри на него слишком пристально.
— Да я бы тоже переживал, если бы… — Уильям не договорил и мотнул головой, отгоняя дурные мысли. — Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Сабину ее суровый храмовник, уже ставшим привычным для него жестом запуская пальцы в ее короткие пышные локоны.
Лекари уверяли короля в обратном и сулили скорейшее излечение, но в разговорах с регентом только разводили руками. Балдуин с горечью смотрел на застывшие в ужасе лица рыцарей и прекрасных дам. Не будь он королем, и его бы уже изгнали в лепрозорий, проведя перед этим позорную церемонию фальшивых похорон, означавшую, что отныне этот шестнадцатилетний мальчик мертв для христианского мира. Но сорвать с головы прокаженного корону Иерусалима не решался ни один священник.
— Вы тоже меня боитесь? Вы оба? — спросил как-то раз мальчик, едва не плача от того, какими взглядами его встречали и провожали последние бродяги в Святом Граде. Уильям с Сабиной переглянулись, не сговариваясь, а в следующее мгновение ее храмовник протянул руку и осторожно, чтобы не бередить язвы, положил ее на плечо Балдуина. Словно перед ним был не король, а самый обыкновенный и напуганный ребенок.
— Нет, Ваше Величество.
И пусть ладонь была в перчатке для верховой езды, закрывавшей руку до середины предплечья, а кровавые отметины болезни скрывала плотная тяжелая парча королевского одеяния, но Балдуин сдавленно всхлипнул и схватился за эту руку своей собственной, тоже затянутой в перчатку. А затем и вовсе уткнулся лбом в чужую ладонь, содрогаясь всем телом. Уильям молча опустился на одно колено рядом со свернувшимся в кресле измученным королем и протянул к нему вторую руку.
В тот миг Сабина со всей отчетливостью и даже некоторым ужасом, от которого, тем не менее, сладко замирало в груди, поняла, что влюбилась. И почти не удивилась, когда Уильям поймал ее в коридоре одним декабрьским утром незадолго до Рождества и на одном дыхании выложил новость о своем назначении в крепость Газы. Вид у него при этом был одновременно и радостный, и совершенно растерянный.
— Командор? — восторженно переспросила Сабина, уже успевшая подробно разобраться в иерархии тамплиеров, и повисла у него на шее, пока Уильям бормотал что-то про то, что рыцарей в Ордене не хватает, а он считается хорошим бойцом — пусть и непозволительно вспыльчивым — и почти что другом короля. Последнее, видимо, и сыграло для капитула Ордена решающую роль, но об этом Сабина тактично промолчала. — О, я так рада за тебя!
О том, что от Газы до Иерусалима почти сотня миль, Сабина вспомнила уже позднее. Пришлось смириться с тем, что порой она не будет видеть его месяцами.
Господь часто посылает нам испытания, повторяла Сабина про себя, утешаясь тем, что самому Уильяму это назначение было только в радость. И куда бóльшую, чем хотелось Сабине, упорно отмахивавшейся от предательского шепотка в голове.
Война для него важнее тебя.
Он рыцарь Христа и не может иначе, убеждала себя Сабина. И она любит Уильяма именно за это. Но по ночам, в темноте и тоскливом одиночестве, она ничего не хотела больше, чем видеть его спящим рядом с ней. И чтобы на людях Уильям не вел себя так, из-за чего Сабине порой начинало казаться, что она имеет дело с двумя совершенно разными мужчинами. Днем он едва удостаивал ее взглядом, а ночью сгорал от страсти, до последнего не желая покидать тесную каморку служанки.
А затем вновь смотрел сквозь нее и через раз благодарил за поданный кубок с вином, куда больше занятый обсуждением похода на Египет. В последний вечер и вовсе не заметил, что ему предложили вина, яростно споря с каким-то бароном, через слово отпускающим колкости о тамплиерах. Сабина ничего не сказала, тем более, что вид у него был красноречиво запыленный, и вернулась к креслу короля, остановившись за его резной спинкой. Ей в общем-то и не хотелось ни о чем говорить, даже с Уильямом, поскольку к вечеру у нее начало нестерпимо ломить в висках. Ей нужно больше спать, отстраненно подумала Сабина, иначе скоро она начнет падать в постыдные обмороки от усталости.
— Рено де Шатильон — фанатик и зверь, — ругался всё тот же барон, когда разговор перешел к недавнему освобождению прежнего князя Антиохии, проведшего в плену у сарацин без малого шестнадцать лет. В своем пленении Рено был повинен сам, поскольку был схвачен врагами не на поле боя, а во время разбойничьего набега. Но баронам до репутации Рено дела не было, и они использовали ее только для того, чтобы оправдать свое недовольство размерами выкупа. — Простите мне мою дерзость, господа, но его жизнь не стоила ста двадцати тысяч безантов!
Балдуин на мгновение устало закатил глаза, обменявшись красноречивым взглядом со стоящей за спинкой его кресла Сабиной, и вставил мрачным тоном прежде, чем кто-то другой успел ответить недовольному барону:
— Вас послушать, мессир, так это была ваша казна.
Оба присутствовавших на совете храмовника сделали одинаковые непроницаемые лица. Королевское чувство юмора определенно было им по душе.
— Нет, Ваше Величество, но… — забормотал барон, поняв, что перегнул палку своими подсчетами королевских расходов. Если уж против таких трат не возражал регент Балдуина, то остальным членам его совета и говорить было нечего.
— Вы правы, мессир, Рено де Шатильон — зверь, каких поискать, — согласился с провинившимся бароном король. — Именно поэтому я надеюсь, что он сослужит нам добрую службу в войне с сарацинами.
Главное было натравить этого зверя в правильном направлении. Балдуин боялся только одного: что не сможет посадить зверя обратно на цепь, если вдруг перестанет в нем нуждаться. Рено де Шатильон недолго будет благодарен шестнадцатилетнему мальчишке, пусть и с короной Иерусалима на голове, за свое долгожданное освобождение. И тогда он станет опасен.
Сабина украдкой терла то один ноющий висок, то другой и молилась, чтобы совет закончился как можно скорее. Солнце давно уже село, в широком стрельчатом окне с прозрачными ярко-голубыми шторами виднелась восходящая над далекой городской стеной четвертинка луны, а мужчины всё спорили и переругивались, неспособные прийти к соглашению.
Мы обречены, явственно говорили Сабине прозрачно-зеленые глаза Балдуина, когда они встречались взглядами. Сарацины разорвут нас в клочья, если мы не научимся договариваться.
Когда король наконец оборвал спорщиков на полуслове и объявил совет оконченным, Сабина была готова расцеловать его неестественно-бледное лицо. От головной боли ее начало мутить и хотелось только свернуться калачиком в теплых руках и с холодным влажным платком на лбу. Она даже намеренно задержалась в коридоре — потому что ее суровый храмовник, в свою очередь, задержался у короля, — отошла в сторону, чтобы пропустить торопящегося мимо незнакомого мужчину в запыленной и остро пахнущей потом одежде, и наконец молча уткнулась лицом в нашитый на белое сюрко красный крест.
— Я должен идти, — пробормотал Уильям, озираясь из опасения, что кто-то может увидеть их посреди освещенного факелами широкого коридора с белокаменными стенами и полом.
— Нет, — жалобно попросила Сабина. — Не оставляй меня.
— Почему? — спросил Уильям, наверняка чуть нахмурив широкие темные брови. Как делал всегда, когда чего-то не понимал.
— Мне нехорошо, — пожаловалась Сабина и подняла голову, удивившись тому, как он вдруг напрягся всем телом, услышав эти слова. — Что-то не так?
Уильям ответил ей странным настороженным взглядом и вдруг спросил, почти выпалил на одном дыхании, внимательно вглядываясь в ее лицо:
— Ты ждешь ребенка?
— Нет, — ответила Сабина, не задумываясь, и только после этого поняла, что его так… напугало. — Нет-нет-нет, — замотала она головой, но тут же со стоном схватилась за виски. — Нет, я уверена. Просто голова разболелась.