— О, — невпопад ответил Уильям, еще не отойдя от своих подозрений, и вновь привлек девушку к себе, положив подбородок ей на макушку. Сабина умиротворенно вздохнула, не обращая внимания на его запыленный плащ, и вдруг решила спросить:
— А ты хотел бы?
— Это запрещено, — безапелляционно ответил Уильям, и раздосадованной его недогадливостью Сабине захотелось вздохнуть еще раз. Вечно он ссылается на Устав Ордена.
— Я не спрашиваю, запрещено это или нет. Я спрашиваю, хочешь ли этого ты.
Уильям помолчал, поглаживая ладонью ее затылок, и пробормотал, сам толком не уверенный в ответе:
— Не знаю. Я об этом и не думал никогда. Но… наверное, да. А ты?
— Наверное, — сказала Сабина и негромко рассмеялась, потершись щекой о нашитый на его груди красный крест. — Я и не задумывалась даже.
Уильям помолчал еще немного, крепко поцеловал ее в тонко пахнущую жасмином макушку и повторил, не скрывая собственного нежелания:
— Я должен идти.
Сабина устало вздохнула, понимая, что сегодня она его не удержит, а значит, ей вновь придется провести ночь в одиночестве, терзаемой тревожными снами, и потянулась к его губам на прощание. Уильям ответил так, что ей совсем расхотелось его отпускать, а затем где-то невдалеке с грохотом обрушилось что-то непонятное, но очевидно огромное, заставив их рефлекторно отшатнуться друг от друга и обернуться на шум с одинаково настороженными лицами.
— Да провались оно всё к чертям! — с отчаянием прокричал из-за закрытых дверей в конце коридора голос короля, и в следующее мгновение из кабинета выскочил запыленный мужчина, с которым Сабина разминулась незадолго до этого. Уильям развернулся и бросился обратно в кабинет широким размашистым шагом. Сабине пришлось даже бежать, чтобы догнать его у высоких двойных дверей из темного дерева.
— Ваше Величество?
Балдуин стоял посреди своего кабинета, уперев руки в перчатках в бока, и тупо смотрел на опрокинутый стол, за которым проводили военные советы.
— О, — мрачно сказал король, заметив, что он уже не один. — Вы еще не успели покинуть это гостеприимное место?
Сабина вдруг подумала, что это становится опасным. Балдуину из-за его проклятой болезни едва ли будет дано узнать, что чувствуют влюбленные, но проницательный мальчик мог догадаться о них с Уильямом и без этого знания. И как он тогда отреагирует? А если расценит это как предательство его покойного отца и разозлится на Сабину за ее любовь? Меньше всего она хотела потерять их странную, но удивительно теплую дружбу.
— Что-то случилось, государь? — спросил тем временем ее суровый храмовник, подумав, вероятно, о том же, раз он едва уловимым для глаза движением отодвинулся от вбежавшей следом за ним любовницы.
— Случилось, — бросил Балдуин и устало рухнул в свое резное кресло, подобрав сброшенное на ковер покрывало из мягкой теплой шерсти. — Он умер.
— Кто? — не поняла Сабина. Уильям прошел вперед и молча поднял стол с совершенно спокойным выражением на загорелом лице. Словно ситуация, когда невысокий и даже хрупкий из-за мучившей его болезни Балдуин швырял на пол дубовые столы, была для Уильяма в порядке вещей.
— Гийом де Монферрат, — бросил король всё тем же раздраженным тоном и добавил на случай, если они не помнят этого имени. — Муж Сибиллы. Господь, чем мы так прогневали тебя? — простонал Балдуин и бессильно закрыл лицо руками в перчатках.
Сабина перевела взгляд на стоящего в стороне Уильяма, пытаясь прочесть по его глазам, верно ли она понимает происходящее. И судя по короткому ответному взгляду, она не ошиблась.
Иерусалим остался без наследника, которому суждено было возглавить королевство и христианскую армию после неизбежной смерти Балдуина от разъедавшей его проказы.
И скоро об этом прознают магометане.
Комментарий к Глава тринадцатая
*багрянородными или порфирородными называли детей (обоих полов) византийского императора, рожденных во время его правления. Дети, рожденные до восшествия императора на престол, права на такой титул не имели.
========== Глава четырнадцатая ==========
Trobar De Morte — The Song of the Stones.
Вдова Гийома де Монферрата возвращалась в Иерусалим с гордо поднятой головой и осунувшимся лицом, закрытым длинной полупрозрачной вуалью. Та трепетала на ветру, то вздуваясь так, что становилась видна белая шея, то будто обтекая узкое лицо Сибиллы и превращая его в безликую маску. Сквозь тончайший шелк черты принцессы различались смутно, неясными абрисами скул, тонкого носа и сжатых в горькую, с опущенными уголками, линию губ, придавая Сибилле призрачный вид. И если смотреть на нее краем глаза, не поворачивая головы, видя лишь силуэт молодой женщины с покрытыми вуалью светлыми волосами…
Он предпочитал не смотреть вообще.
За три дня пути в обществе принцессы он успел уже не один десяток раз пожалеть, что сопровождать наследницу престола в Иерусалим поручили именно ему. Сибилла почти не покидала своих носилок с плотными, расшитыми сложными узорами занавесями темно-зеленого цвета, а если и являлась спутникам, то по большей части молчала и не снимала с головы вуали. Безмолвный призрак, погруженный в собственное горе и не замечающий ничего вокруг. Но именно эта призрачность лишала покоя одного из ее стражей.
Он не разделял восторгов других мужчин по поводу фарфоровой красоты принцессы и не терзался при виде женщин принесенными им обетами, видя в каждой из них лишь сестер, чьи лица он почти забыл, или дочерей, которых у него никогда не было. Но размытый образ Сибиллы в длинной вуали напоминал ему другой, полустертый из памяти силуэт в лучах жаркого провансальского солнца, обрамленный длинными светло-каштановыми волосами. Безликий из-за бьющих в спину солнечных лучей, но ему никогда не нужно было видеть ее лица, чтобы знать, что это она.
Он слышал ее призрачный смех в звоне кольчуг едущих рядом братьев и различал нежный голос в шелесте ветра, тихо напевающий песню на лангедоке. И порой принимался негромко подпевать ей, почти не разжимая губ и покачиваясь в седле в такт мелодии.
Дни, мелькая, мчатся мимо,
Минуют месяцы, года,
Лишь любовь неодолима —
Одолела навсегда.*
Уильяму, думал он с улыбкой, кансона* бы не понравилась. Суровый баронский наследник при любом упоминании трубадуров принимался хмурить брови и ворчать, что пение и стихосложение — это не мужское дело, что бы там ни говорили мирские рыцари и их прекрасные дамы. Забавный он порой.
Солнце с каждым днем пути припекало всё сильнее, но с юга еще не задул, поднимая в воздух застилающие взгляд клубы пыли и песка, зловредный хамсин, и порой ему казалось, что он едет не по тракту Святой Земли, а по старой, знакомой с детства провансальской дороге в окружении редких кипарисов. Из-за поворота которой вот-вот появится простоватый сын мельника, весело распевающий похабную песню. Тот каждое утро вез на старой разбитой телеге мешки с мукой и с радостным видом принимался махать рукой встреченному на пути всаднику на великолепной скаковой лошади, стоившей в несколько раз дороже мельникова пегого мерина.
— Доброго вам утречка, мессир! Передавайте дону Жофрэ наилучшие пожелания от моего отца!
Но вместо сына мельника из-за поворота петляющей между холмами дороги появлялись груженные шелками и пряностями верблюды, погоняемые смуглыми мужчинами в длинных халатах и тюрбанах. Он улыбался им, как улыбнулся бы старому провансальскому знакомому — он улыбался всегда и всем, даже если сердце его в тот миг рвалось на части, — но в ответ погонщики лишь провожали носилки и окружавших их рыцарей в белых плащах настороженными взглядами, не произнося ни слова. И тогда он отворачивался от молчаливых магометан, запрокидывал голову, подставляя лицо теплым солнечным лучам, и вновь принимался едва слышно подпевать звучащему в ветре голосу.
Под веселостью притворной
Страждет сердце в глубине.
Что весь пыл мольбы упорной?
Нет, не внемлет Донна мне.
Белокурая женщина в вуали искоса поглядывала сквозь приоткрытые занавеси носилок на насвистывающего куртуазную кансону рыцаря-монаха, но ничего не говорила. Та, кого порой так напоминали полускрытые тонким шелком черты Сибиллы, уже бы рассмеялась и шутливо толкнула его в грудь.