Вильгельм Вильгельмович не произносил некоторое время ни слова. Он откинулся на спинку кресла так, словно перед глазами у него явилось все, о чем он нам только что сказал.
Долго шагали мы с Драгомановым по темным улицам, не произнося ни слова.
— Да, много в человеке класса, — сказал наконец Драгоманов.
Опять мы шли молча. А когда прощались, Драгоманов вдруг сказал:
— Но никаких Рабле я покупать все-таки не стану.
Мы разошлись в разные стороны, отправившись по домам, как вдруг он опять меня окликнул. Я обернулся. Он стоял вдалеке под фонарем. Было тихо, он говорил очень четко, и я хорошо слышал:
— Фляйер есть фляйер!
Не успел я сделать нескольких шагов, он опять меня позвал:
— Забыл предупредить тебя. Собирайся, повезешь Анилина в завод. Пора!
— Автобусом?
— Нет, автобус пришлось уступить спортсменам. Они поехали на Пардубицкий стипль-чез. А ты уж давай поездом.
Мы распрощались наконец, и я посмотрел ему вслед. Как будто памятник слез с пьедестала и решил, пока темно, пройтись по улицам.
9
Главное в отъезде нашего Кормильца состояло не в том, чтобы начальство убедить, но — как уговорить Клаву. Власть Драгоманова в силу некоторых тонких причин на нее не распространялась.
Пришлось мне взяться за это дело самому.
Старшой предупредил меня:
— Не подпускает.
Конюх — это целая психология, а женщина-конюх — это, скажу вам, двойная бухгалтерия. Тем более женщина молодая и одинокая. В пути Драгоманов сколько раз указывал на Анилина и говорил: «Тоскует! О ней тоскует». Я подтверждаю, это правда. Лошадь ведь чувствует, что достается ей совершенно исключительное внимание, никак иначе не растраченное. Лошадь умеет оценить такое отношение. Что мы! «Но! Я т-тебе!» Вот и вспоминает конь женщину… И она привязывается, а кроме того, как я уже сказал, начисления с призов. Сказал я, и с каких призов: Париж, Стокгольм… Клава у нас на Восьмое марта в шиншиллах ходила, а на мохеровую шаль она и смотреть не станет.
Вот и сказала она нам, когда мы приступили к Анилину:
— Не отдам!
Доктор — ехать нам предстояло с доктором — человек тонкий, понимал, что так просто тут ничего не возьмешь.
— Надвигается грипп, — сказал он задумчиво, шагая по конюшенному коридору перед денником, возле которого как часовой дежурила Клава.
Заметив, что доктор ведет себя совсем не как доктор, она насторожилась. А тут еще грипп…
— Что ж, — отвечала Клава, — гриппом люди болеют…
Доктор сразу воспрянул духом и воскликнул:
— Да! И заражают лошадей!
Клава не нашлась тут сразу что ответить, а доктор не отступал:
— Подумай сама, почему противогриппозную сыворотку делают из лошадиной крови!
Как раз в эту минуту я заглянул в конюшню. И сейчас у меня перед глазами: стоят друг против друга… Один говорит про грипп, а другая, в шубе, которую мы ей из Палермо привезли, к деннику прислонилась. Тихо. Потом Клава говорит:
— Ноги ему порублю, а не отдам!
Доктор молчал: он свое уже отговорил.
Потом вдруг Клава поворачивается и, ни слова не говоря, из конюшни выходит.
Минут через двадцать по внутреннему звонит Драгоманов:
— Ну как? — спрашивает виноватым голосом.
— Путь свободен! — рапортует доктор.
И в соседнем деннике шарахнулась лошадь.
— Грузите, — и Драгоманов трубку повесил.
Погрузка лошади в дальний путь — это праздник. Всем находятся дело. Главный, конечно, плотник. Он рубит перекладины, прибивает все на совесть. Особенно наш плотник Вася. Сооружают в вагоне стойло. Несут сено. Ставят бочку с водой и туда бросают деревянный кружок, чтобы вода в пути не плескалась. Вешают фонарь. Ставят лошадь. Вагон оживает.
В автобусе ездить удобнее, но процедуры той нет. А конный спорт — сплошная процедура. Конное дело начинается еще на пастбище. Оно ветвится в лошадиных родословных, уходя в глубь веков. Весь тот особый мир, что складывается вокруг лошади, входит в сознание конника. Истинного конника, конечно. А я среди выдающихся всадников не встречал невежд. Каждый «знал дело», а это означает развитое понимание того, чем занимаешься.