Ютта даже успела на мгновение испугаться, раньше она видела этого человека лишь мельком, через полупрозрачное стекло кабинета партнеров «Гуттенберга». Это был Айвен, тот самый Айвен, сверхновая звезда мировой фантастики. Человек миллионных тиражей и скандальной известности, избегавший, тем не менее, светских мероприятий, фотографий, интервью и вообще публичности в любых формах.
— Ютта Карлссон? — спросил Айвен, вероятно, засомневавшись. Его немецкий был хорош, но с сильно смягченными гласными, придававшими речи некую плавность, почти интимность.
— Да, это я, — с достоинством ответила она. — Позволю себе заметить, что мы должны были встретиться у вас в отеле, чтобы всесторонне оценить все аспекты будущего договора.
Ее наставник по риторике из Датского Высшего Колледжа Правоведения был бы доволен. Сказано было на одном дыхании, но без спешки, с должной внушительностью и легкой ноткой укора. Произнося эти слова, она даже успела внимательно рассмотреть и оценить собеседника.
Айвен Тайрент был очень… обыкновенным. Пожалуй, это было бы самым лучшим определением. Не красив, но и отнюдь не безобразен. Средний рост, среднее сложение, неопределенный цвет глаз, не то темно-карий, не то черный. Вместо ярких красочных европейских или строгих деловых американских тонов он был одет в простой пиджак-«френч» с воротником-стойкой. Подстрижен аккуратно, немного короче общепринятого, без всяких модельных изысков и лаков, гладко выбрит. Ютта быстрым незаметным взглядом оценила его ботинки — предмет одежды, который, подобно зеркалу, отражает скрытую сущность мужчины. Обувь соответствовала прочему — несколько консервативные поношенные туфли, без стильных шнурков, но безукоризненно вычищенные.
— Ох уж эти условности, — сказал он, делая неопределенный жест левой рукой, не то отметая означенные условности, не то предлагая ей пройти к лестнице. Правую же подал ей в галантном жесте. Движение получилось очень слитным, плавным, фазы действия перетекали одна в другую, как у опытного спортсмена. — Прошу, окажите мне честь сопровождать вас, госпожа… Карлссон.
Ютте показалось, что когда он произносил ее фамилию, в его темных непроницаемых глазах прыгнули чертики затаенного веселья. Не насмешки, а именно веселья, словно одна из самых распространенных на севере фамилий пробудила у него некие смешные воспоминания.
— Извольте. — С этими словами она с истинно царской грацией (по крайней мере ей так казалось) протянула ему свою тонкую руку, затянутую в темную перчатку.
Мужчина и женщина спустились по лестнице и окунулись в напряженную и легкомысленную, одновременно деловую и беззаботную жизнь вольного города Барнумбурга.
Глава 6
ТРЕВОГА И СМЕРТЬ
День заканчивался, он был долгим, очень долгим.
Константин закрыл глаза, потер широкие ладони, быстро, сильно, до жжения, сложил их, словно в молитве, и резким движением пригладил пепельно-седую гриву, ото лба к затылку. Откинулся на спинку «представительского» кресла, раскинув руки на подлокотники. Глаза словно опалило горячим ветром, роговицу жгло, несмотря на плотно сомкнутые веки. Последние двое суток ему пришлось слишком много читать, слишком много работать с документами.
Пятьдесят пять лет — хороший возраст для мужчины. Золотая осень, когда эмоции и увлечения уже не столь властны, как во времена шальной юности, а рассудочность и опыт достигают вершины. Это время, когда человеку еще хватает сил, телесных и душевных, чтобы радоваться жизни, но уже пришло понимание, как мало ее осталось в запасе. И каждый день становится по-особенному запоминающимся, приобретает свой, неповторимый вкус и колорит.
Но не для него.
Сколько он себя помнил, император всегда работал. Далее детство его прошло под знаком ежедневной учебы с тщательно подобранными наставниками. Играя в солдатики, он выслушивает рекомендации по правильной стратегии. Обстреливая каре оловянной французской пехоты из игрушечных пружинных пушек, между делом узнавал основы баллистики. Школа, Офицерский Корпус. Смерть отца.
Жесткий ритм жизни, заданный в далеком детстве, еще на заре века, остался с ним на всю жизнь. И даже на символическом отдыхе, который он позволял себе раз или два в год, его разум непрерывно анализировал и вычислял. Баланс политических сил Империи, экономическое состояние, непрерывная борьба между буржуазией и профсоюзами, аграрные проблемы, внешние отношения…
Иногда Константин Второй чувствовал себя не человеком, а сложнейшим функциометром, очеловеченной машиной принятия решений. В такие моменты он думал, каково это — не тащить на себе ежедневное, ежечасное бремя решений и ответственности. Каково принадлежать работе и служебному долгу только в определенные трудовым законодательством десять часов в день — ограничение, вырванное с боем и кровью у промышленников Империи после четвертьвековой борьбы.