И долго так Ходота говорил, мягко стелил, приманивал. Отец не спорил, слушал, соглашался. Да, оба мы Рогнедичи, да, как же забыть, что только Ярослав и встал за нас встречь Вячеславу, крест целовал, перед дедом обелял, и дед, не устояв, смирил свой гнев и Полтеск нам оставил. А ныне Ярослав еще земли сулит, что в том худого? Или я не прав?
Прав, прав. Вздыхал отец. Смотрел в окно…
Ушли варяги, как и обещали. Нет больше полосатых парусов, двухсот мечей, нет Эймунда. Он утром приходил, сказал:
— Есть у меня скальд, зовется Бьорн. Он будет петь у нас на севере о том, кого он видел в ваших землях. Он мог бы петь и о тебе. Прощай, князь! — И ушел.
И корабли его ушли. На следующий день уехал и Ходота. Напомнил еще раз:
— Спеши, князь! Дядя ждет тебя. А то как бы тебе не пришлось его ждать!
Отец пообещал поторопиться. Так и поступил! От всех таясь, сошел к реке, взял лодку и поплыл вниз по течению. Гребцам сказал:
— Озолочу!
И те гребли без продыху. Два дня. На третий, точнее, уже вечером настигли Эймунда. Ярл ни о чем отца не спросил, только посадил к костру рядом с собой. Рог подавал, сам мясо нарезал и потчевал. Варяги пели — тихо, не по–нашему. Но мы и по–варяжски знаем, и по–еллински. Двина — река широкая, для всех открытая. Ночь наступила, все ушли. Тогда отец сказал:
— Дядя зовет меня в Киев. Земли сулит.
Эймунд с удивлением посмотрел на отца и спросил:
— И что, из–за этого известия ты и гнался за мною три дня?
Отец кивнул. Тогда Эймунд улыбнулся:
— Какие вы смешные, южные люди! Когда зовут, нужно идти.
— Но я не верю дяде!
— Это другое дело. Но все равно нужно идти. Только не в Киев — нам его пока не проглотить, подавимся. Ведь у меня всего две сотни воинов. А у тебя?
Отец молчал. Эймунд хлопнул его по плечу и сказал:
— Еще раз повторяю, какие вы смешные! Вот ты не веришь, а пойдешь туда. И без дружины. Так тебе велели?
Отец опять не проронил ни слова. А Эймунд продолжал:
— Вот видишь. Не веришь, а пойдешь. Бурислейф тоже не верил, но пошел. И Ярислейф его зарезал.
— Дядя не резал!
— Да, он не резал, — согласился Эймунд. — Резал я. Теперь, думаю, найдутся и другие. Ведь не может же Ярислейф отступиться от данного слова! Потому что уж если он пообещал дать тебе землю, то ты ее получишь. Потому что, лежа в земле, ты никому уже не повторишь того, что слышал от меня: Бурислейфа убил Ярислейф! А я был только мечом его.
— Ярл!
— Погоди!
Они еще немало пререкались и лишь к утру пришли к согласию. И двинулись — вверх по реке, в обратный путь. Пришли, стали на Вражьем Острове. Дальше отец пошел один, говорил с дружиной. Позвали Эймунда и снова совещались. Били в Зовун, но вече разделилось. Шатался град. И мать увещевала, говорила:
— Добра не будет, сын!
Он все равно пошел на волоки. Спешили. Ибо, когда он уходил, мать объявила, что пошлет гонца дядю упредить. И как она сказала, так и было. Скакал гонец, плыл по Днепру…
Да не успел. Был он еще под Любечем, когда отец и Эймунд, никем не жданные, пришли под Новгород. Крик был, смятение, едва–едва успели затвориться. Но Эймунд на Детинец не повел, а через мост, на Ярославов двор. Там и была злая сеча. Посадник Константин, сын того самого Добрыни, насмерть стоял. Но все равно они мечей не удержали! Мы их загнали на крыльцо, терем зажгли. Взвыл люд! Дым! Гарь!
И разделились Ярославовы мужи, одни стояли, а другие побежали — но не себя спасать. Да не смогли, перехватили их уже на Малом Волховце и посекли.
Вернулись — здесь еще не догорело, Константин упорствовал, отец его теснил — рубились на Майдане, у воды. Вот бы еще чуток…
А Эймунд закричал:
— Бежим! На корабли!
— Почему?
— Бежим!
Побежали. И только там, на корабле, ярл показал отцу добычу. Была она в шлеме и в кольчуге, волосы упрятаны, щека в крови, молчит. Не знал бы, не признал. И ярл молчит, варяги ухмыляются. Отец спросил:
— Ты кто?
Молчит. Пальцы дрожат, тонкие, холеные, в перстнях. Смотрит отец и ничего не понимает. А Эймунд говорит:
— Я сразу их признал. Сигурд и Лейф, упландцы. Псы Ярислейфовы! И если побежали — неспроста. Вот я их и достал, мы посчитались. А это, князь, тебе. Бери!.. Да ты сними с нее шелом. Сними, я говорю!
Отец и снял шлем. Волосы ее рассыпались, белые как снег. А брови начерненные. Глаза — холодные, надменные. Губы презрительно сжаты. А руки так и бьет дрожь, не унять.
— Так… кто же ты?
Опять молчит. Эймунд сказал:
— Оставь ее, не скажет. Ведь кто мы для нее? Никто!
Кивнул — и увели ее, она им не перечила. Сидела на
корме, смотрела на воду, молчала. Ветер трепал волосы. Шли Ильмень–озером, спешили. Эймунд говорил:
— Взять град — ума много не надо. А вот отдать его… Да ты не печалься, князь! Ушли мы вовремя. Твой дядя, думаю, уже покинул Киев. Спешит — и мы спешим. Посмотрим, кто удачливей!
Ильмень прошли, свернули на Шелонь. Молчала пленница, отец робел, не подходил к ней, не смотрел. Теперь он знал, это Ингигерда, супруга дядина, дочь Олафа Свейского. Сперва за нее сватался конунг норве–гов Олаф Толстый, и даже отец уже склонялся к тому, чтобы отдать ее ему в жены. Но тут явился Ярослав — и все переменилось. Чем он их, свеев, взял — посулами? дарами? Но что он мог сулить и что дарить, если бежал с Руси сам–перст, в чем был?! О том никто не знал… Раздружились свей и норвеги, женился Ярослав, вернулся в Новгород с заморской королевной…
А вот теперь она — его, отцова. Пристали к берегу и развели костры. Пленнице поставили шатер, его шатер, а сам он лег к костру. Лег и отец. И вдруг его окликнули:
— Князь! Пленница зовет.
Он сразу подскочил. Эймунд сказал, смеясь:
— Будь осторожен, Вартилаф. Когда я уходил из Киева, она хотела, чтоб меня убили. Но я ушел… Иди!
Отец вошел в шатер. Она сидела, запахнувшись в плащ. Сказала:
— Стой! Не подходи!
И он стоял, она сидела. Немного помолчав, спросила:
— Кто ты?
Он ответил. Тогда она опять спросила:
— Где мой сын?
А он ответил:
— Не знаю.
— Поклянись!
Поклялся.
— Уходи!
И он ушел. Никто и впрямь не знал, куда исчез Владимир Ярославич, дитя двухлетнее. Дым был, горело все, ярл после сокрушался:
— Двоих бы взять — вот была б нам добыча! И щит…
А утром дальше двинулись. А ночью вновь она отца
призвала. Вновь он стоял, как раб. Спросила пленница:
— Куда вы направляетесь?
— Не знаю.
— Лжешь!
Обидно стало, но сдержался. Сказал:
— Да, лгу. — И не отвел глаза.
Тогда она… вдруг усмехнулась.
— Я ты, я вижу, смел. Такие мне нужны. Когда вернусь, возьму тебя к себе в охрану… Нет, что я говорю? — И громко засмеялась. — Ты трус. Бежишь как заяц, без оглядки. И ярл твой трус. Да и отец его — Ринг, конунг гейдмаркский, не лучше. Мой муж убьет тебя, а твой удел раздаст другим.
Отец хотел ей возразить, она не стала слушать. Приказала:
— Уходи.
И он ушел.
На третью ночь она его не позвала. Отец не спал, лежал возле костра и ждал — напрасно. А на четвертую он сам пришел. И сел напротив. Ярл говорил, чтоб не ходил, а он пошел. Она не удивилась. Спросила тихо:
— Ты зачем пришел? Я не звала тебя.
А он сказал:
— Ты — пленница, не забывай об этом.
— А ты?
— Я — князь, сын старшего в роду.
— Так отчего тогда ты здесь? Коль старше всех, так и пошел бы в Киев. Мой муж, твой дядя Ярослав, звал тебя на ряд. Ты б ему все сказал, а он послушал бы. Ведь больше ему слушать некого. Брат Судислав и духом слаб, и телом, а брат Мстислав — где он? Не отзывается. Потому муж мой Ярослав и звал тебя… Муж! — Засмеялась Ингигерда, тихо и недобро. Потом спросила: — Что задумал? Убить меня? Продать? Или себе взять?
Отец молчал. Тогда она сказала:
— Значит, себе решил взять. Но Эймунд не велит. Он знает: Ярослав настигнет вас и одолеет. Тогда вы обменяете меня на свою жизнь — мой муж, желая возвратить меня, даст вам слово на мир. И вы поверите ему, отдадите меня и пойдете к себе… А Ярослав опять настигнет вас и в этот раз уже не пощадит, а умертвит!