Сказал отец:
— Но Один Эймунду — как нам Христос. Как мог Эймунд лгать?
— А так и мог. Кто мы для них? Отступники. Как Степь для нас. Мы степнякам тоже целуем крест. И что с того? В том нет греха. И с варягами то же. Вот если б ты, как Эймунд, поклонялся Одину, тогда… — Долго он думал. Потом спросил с усмешкой:
— А Глеба тоже я убил? Что Эймунд говорил?
Отец молчал.
— А Святослава Древлянского? Я? Молчишь? То–то же! Эймунд уйдет, и все они уйдут, а нам здесь жить. А сколько нас? Ты, я да Судислав с Мстиславом. Однако нет Мстиславу веры. Ты погоди еще, поднимется Мстислав, попомнишь мое слово. А Судислав? Одолел бы ты меня, тогда и Судислав бы при тебе ходил, как нынче он при мне. И значит, двое нас на всей Руси. И быть нам заодин; отринув меч, крест целовать. Так, Брячислав?
Молчал отец…
2
— Князь!
— Что?!
Встрепенулся князь. Игнат стоял в дверях. Сказал:
— Пришли. Накрыли мы.
— Иду.
Игнат ушел. Князь встал и, подойдя к стене, открыл сундук. Достал оплечье и надел его, потом корзно — короткий синий плащ с красным подбоем, по краю волчий мех. Усмехнулся. Тогда, в тот первый твой приезд, Хромец принял тебя под колокольный звон и приласкал, расспрашивал о бабушке, задаривал, а как ушел ты, говорят, произнес:
— Волчонок!
И повелось, прилипло: Волчонок. После — Волк, а потом — Волколак. Ты тогда и повелел, чтоб корзно волком оторочили. А в Степь призвали — ты при волке и явился. Брат Изяслав увидал — побелел, — он суеверный был…
Чу! Что это? Поспешно обернулся. Нет никого. Ну, князь! Над Изяславом потешался, а нынче сам — чуть что, и… Перекрестился. Иди, ведь ждут. Ты повелел — они явились. А не хотели бы. Вот что значит княжья власть! Так и Борису бы. Что им псалмы Давидовы? Не поднял меч — не князь, рать разбрелась, остались только отроки. Ляшко, Пушта, Еловец пришли… А что потом тебя с почетом погребли, к лику причислили, так то суета… Прости мя, Господи! Глуп, суетлив я, духом немощен. Ждут в гриднице. Иду.
Вошел. Стол накрыт богатый. Еды, питья — не счесть. Сидели за ним лишь трое: Любим Поспелович, посадник, Ширяй — опять он! — и Ставр Воюн, артельный от купцов. При виде князя встали, поклонились; он сделал знак рукой — они сели.
А князь стоял. Грозно спросил:
— А где владыка?
— Владыка хвор, — ответил Любим. — Ты, князь, не обессудь, я сам к нему 'заходил…
— Хвор! — Князь начинал сердиться все более и более. — А сотские? А старосты? Что, тоже хворь на них? Так, может, снова мор?
Молчали. Хмурились. Князь сел, сказал:
— Вы угощайтесь, гости дорогие. Вот пиво, мед. Вепрятина. Али конины вам? А то и медвежатины…
Ширяй осклабился. Любим и Ставр и ухом не повели. Князь продолжал:
— А фряжского вина? Я повелю, и принесут. Игнат!
— Так здесь оно…
— А, вот! Так наливай гостям. Чего стоишь?
Игнат не шелохнулся. Любим сказал:
— Князь, не гневись. Мы не за тем пришли.
— Не за тем? А вы откуда знаете, зачем? Я вас призвал. Я и угощать буду. Ибо затем вас и призвал, чтоб ели, пили, видели: вот он, ваш князь! А то, мне донесли, болтают всякое. Болтают?
—, Болтают, князь. — Любим кивнул, вздохнул.
— И верите?
— Не верим. Только видим.
Замолчали, сидели смотрели в стол. Князь взял горсть каленых орехов, разгрыз один и выплюнул — пустой. Второй разгрыз. Пожевал. Опросил:
— А что купцы? Торг будет? Нет?
Ставр молчал. Князь высыпал орехи из горсти, произнес презрительно:
— Купцы! Кресты на всех… Срам один от вас, купцы! В церквах торгуете.
— Князь!
— Я здесь говорю! Ты слушай, Ставр, молод еще. И грешен. Где твой амбар устроен? В подвале у Святого Власия. А у других? В Успенской церкви, в Пятницкой, в Ивановской — там что? Товары. И закладные там у вас, и обязательства. А Он что говорил? «Дом мой молитвой наречется», — сказал Он. И, сделав бич из вервиев, изо–гнал вас всех и столы опрокинул… А вы опять пришли! И говорите: «Веруем». Во что? В Тельца? В видения? Узрели, мол, над княжьим теремом недобрый знак. Закроем, братья, торг, схоронимся в подвалах, они освящены, в них святость, благолепие, и будем ждать, когда наш господин уйдет. Так, Ставр?
Не ответил купец. Любим тяжко вздохнул, сказал задумчиво:
— Ну–ну!
— Что «ну–ну»?!
— А ничего. Внимаем, князь. И повинуемся. Как повелишь, так оно и будет. Товары из подвалов вынесем, сожжем. Церкви закроем. Сами разбежимся — ты только прикажи нам, князь! — Замолчал посадник. Смотрит исподлобья. Сидит копна копной, сопит, зарос до самых глаз, опух.
Он разбежится — да! Князь усмехнулся… А Любим сказал:
— Не сомневайся, князь, разбежимся. Ибо устали мы, ох как устали! Чего ты на купцов накинулся? Купцы — прибыток Полтеску, немалый. А что амбары по церквам, что торжища на папертях, так то еще твоим родителем заведено…
— Позволено!
— Позволено. Как и по всей Руси. И не о том сегодня нужно речь вести, а о другом.
— О чем?
— О другом. Вот я ж не говорю тебе, что нынче пятница, а на столе скоромное. Хотя пусть и скоромное, это не самый страшный грех, слаб человек. Согрешил, потом замолит…
— Виляешь ты!
— Виляю. Привык вилять. С тобой иначе и нельзя. Вон вызверился как. Уйти б живым… — И засмеялся, как всегда, беззвучно, заколыхался, как кисель. Такому брюхо не проткнешь, меч вытащит, утрет и удивится: «А это что?» Другое дело Ставр, цыплячья шея…
— Ставр!
— Что?
— Пошел бы ты отсюда, Ставр! И ты, Ширяй. Ставр подскочил, налился кровью. Ширяй сидел,
моргал, словно не слышал. Любим сказал:
— Негоже, князь. Позвал — так пусть сидят. Вон сколько яств…
— Так пусть едят!
— Как повелишь. Отведайте, князь желает.
Ели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, произнес:
— За здравие гостей моих.
— И за твое, — сказал Любим.
— И за мое!
Вино было холодное и кислое, Всеслав поморщился, утерся и спросил:
— Так, говоришь, видение. Кто видел?
— Видели, — уклончиво ответил Любим. — Нынче много всякого можно увидеть. Только одно не замечают, что не хотят, ибо не ждали. Я ж говорю: устали все. Сегодня на торгу юродивый кричал: «Камень, стоявший во главе угла, стал камнем преткновения!»
— Взяли его?
— Зачем? Он и сейчас кричит, не убегает.
— А что народ?
— Так все так думают, просто молчат.
— Лжешь!
— Не веришь, выйди да спроси.
— Не верю.
— Поверишь, когда услышишь. Выйди. Только не один — с дружиной.
— Грозишь?
— Зачем? Я просто говорю, как есть. Устал народ. Видение было, поверили, вздохнули. А тут оказалось — ты жив, невредим! Тут, знаешь, князь… — И замолчал посадник, глянул на Игната.
Игнат опять налил вина. И снова выпили — уже без слов. Молчал и Всеслав.
Посадник много ел, громко чавкал, рвал мясо, щурился. И вдруг, не дожевав еще, сказал:
— Видение… да тут еще охота… Все к месту, князь! И снова начал есть. Охота! Князь глянул на Ширяя.
Тот уронил кусок, проговорил испуганно:
— Что я? Я ничего! Меня как привезли, без памяти, так я и спал. Подняли — я к тебе…
— Любим!
Посадник перестал жевать. Князь посмотрел на Став–ра. Тот сказал:
— Тебя медведь порвал, все видели, а ты все равно живой — и ни одной царапины. Ты не Всеслав, ты тень его. Князь умер. И потому было видение. Не Смерть, Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, чураются.
— Ставр!
Замолчал купец. Застыл, окаменел.
— Ширяй! — князя затрясло от гнева. — Ты рядом был! Скажи им, было так?
Ширяй смутился.
— Не гневи! Рассказывай!
Побелел Ширяй, прошептал:
— Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…
— Да как это? Ты что, Ширяй?! — Князь перегнулся через стол, попытался схватить его за грудки.
Вскочил Ширяй, отшатнулся, словно от змеи. И выпалил:
— Да, было так! Он смял тебя. Стал рвать. Мы онемели…
Князь сел, закрыл глаза. Темно, в ушах шумело… Унялось. И гнев прошел. И пусто стало, безразлично. Открыл глаза, глухо спросил: