Бенедетти был срочно отправлен в Эмс, где находился на отдыхе прусский король Вильгельм I. Усилия французской дипломатии увенчались успехом. 10 июля испанцы наконец отказались от кандидатуры немецкого принца. На следующий день и Карл Антон Гогенцоллерн отказался за своего сына (путешествовавшего где-то в горах) от притязаний на испанский престол. 12 июля во второй половине дня Оливье успел торжествующе сообщить Законодательному корпусу об отказе принца Карла Антона от имени сына.
Казалось, дипломатическая победа одержана и повода для продолжения кризиса больше нет. Однако противники главы правительства справа обвинили Оливье в наивности и тут же подняли вопрос о гарантиях со стороны Пруссии. Глава кабинета был вынужден признать, что Вильгельм I подобных гарантий не давал. Одновременно в том же духе обработке подвергся и Наполеон III со стороны своей властолюбивой супруги и ее ближайшего окружения. Питая и сам сомнения по поводу столь подозрительной уступчивости немцев, император с легкостью дал себя убедить в необходимости потребовать гарантий непосредственно от прусского короля[111].
Требование формальных гарантий от Вильгельма I, что Гогенцоллерны на веки вечные не будут искать для себя испанского престола, в глазах политической Европы стало откровенно провокационным шагом, загонявшим прусское правительство в угол. «Требования, выдвинутые императором французов, — справедливо указывал, в частности, российский вице-канцлер А. М. Горчаков, — трудно согласовать с миролюбивыми намерениями, заверения в которых были переданы нашему августейшему монарху»[112].
Оправдывая демарш французского правительства, Грамон указывал на всю расплывчатость отказа Леопольда. Он не давал Франции гарантий того, что принц не поставит всех перед свершившимся фактом[113]. Но все разумные доводы контрастировали с воинственностью тона французских политиков и прессы. Париж явственно добивался не приемлемого для обеих сторон компромисса, а как минимум дипломатической — а лучше военной — победы. Сколь бы ни была искусной дипломатическая игра Бисмарка, только сами французы сумели пустить по ветру все достигнутое к тому моменту. Не довольствуясь несомненным крупным политическим успехом, они перегнули палку в стремлении добиться большего.
Вильгельм I к этому моменту испытывал легкое раздражение по поводу домогательств французов, но не дал этого почувствовать Бенедетти. Король резонно заметил, что никто не может ни за что поручиться «на веки вечные». Он мог лишь повторить, что его правительство за кандидатурой Леопольда не стоит. Поскольку ему нечего было к этому добавить, он отверг просьбу Бенедетти о новой аудиенции перед своим отъездом. Это не помешало королю и дипломату тепло распрощаться на вокзале. Вильгельм I исходил из того, что дальнейшие переговоры продолжатся в Берлине. В этой связи он решил оперативно известить Бисмарка о состоявшейся встрече с Бенедетти. Вечером того же дня прусский министр-президент получил довольно подробный отчет, составленный со слов монарха сопровождавшим его в поездке советником прусского внешнеполитического ведомства Абекеном.
В своих «Мыслях и воспоминаниях» Бисмарк оставил в высшей степени драматичное описание вечера 13 июля[114]. «Железный канцлер» не смог удержаться от соблазна представить дело так, будто судьба германского единства решалась в тот миг, а Пруссия была на пороге унижения[115]. Поступая так, отставной политик, безусловно, хотел напомнить нации, чем она была ему обязана. Кроме того, драматичность момента должна была оправдать в глазах читателей то, что было проделано Бисмарком далее. По версии канцлера, воспользовавшись опрометчивым разрешением короля обнародовать текст телеграммы, он сократил ее настолько, что это изменило смысл сказанного. В новой редакции дело выглядело так, будто в ответ на требование Бенедетти отказаться на будущие времена от кандидатуры Гогенцоллерна на испанский престол тому попросту указали на дверь, причем сделано это было через дежурного адъютанта.