Костя же, сидя у себя в кабинете, размышлял о том, что этот змей, который вполз в фирму с подачи этой подлюки Марины, - начинает путаться под ногами. Как ни странным это могло бы показаться, но между самураем Алешей и холопом Костей, - было очень много общего, - оба испытывали нужду в хозяине. С той лишь разницей, что Алеша обманывал себя своим самурайством, - будучи на самом деле, бродягой и волком. А Костя, будучи подлинным дворовым псом, - нисколько не обманывался в себе, точно зная, что ему не прожить по ту сторону забора. Алеша мог бы загрызть Костю походя и уйти в лес, - ничего не взяв из его миски. А Костя, даже люто ненавидя чужака, зарящегося на его кость, - смел только скалить зубы из своей будки. Он был очень несчастным человеком, который мучался своими амбициями, сознавая свою никчемность - и в этом был абсолютно честен с собой и отличен от абсолютно бесчестного по отноше-нию к себе Алеши. Костя имел нравственность, - нравственность дворовой собаки. Алеша был безнравственен настолько, - что ничего кроме собаки в нем не видел. И змей Алеша, со своей улыбкой клоуна, адресованной Богу, - был почти беззащитен перед холопской ненавистью Кости и ядовитой слюной, копящейся на его клыках.
А Клара была вполне счастлива и довольна, у нее не было врагов, не было клыков, не было ядовитых слюней и не было никаких причин их распускать. Слюни Клары были особые, - сладкие и она упивалась ими в своем маленьком Эдеме. Ничего не зная об улыбке клоуна, - она искренне улыбалась ею всему миру и в этом была удивительно схожа с вышедшим из лесу Алешей. Алеша не замечал никого, кто был хотя бы на полсантиметра выше него, - Клара не замечала никого кто был хотя бы на полулыбки менее нее счастлив. Она умудрилась прожить жизнь с нелюбимым мужчиной, не замечая его презрения, она умудрилась не заметить, как старшая и любимая дочь ушла из дому, - ну, вернулась же? Она могла бы быть Алешиной матерью, его единственным другом или великолепным врагом, - они были из одного теста, - только по-разному пропеченого. Всепоглощающая самовлюбленность Клары вобрала в себя весь мир. Алешина, - этот мир от него отрезала. Они были, - два сапога пара, - лихая обувка для Кота, шагающего по головам.
Елена была лишена счастливой способности матери быть счастливой. Она не была и несчастной, - она была никакой. Горячая кровь Клары, достаточная для поддержания огня в семейном очаге и комнатной температуры в доме круглый год, - увяла на ней, изойдя на теплый бульон диетического темпераметра. Елена не терпела ни острого, ни соленого, ни крепкого и без сомнения, блевала бы далеко за пределы своей близорукости, если бы кто-то хотя бы упомянул при ней что добрый глоток спермы, - очень тонизирует. Никогда не выпила она даже глотка водки из ствола, в темных аллеях и не задыхалась под щербатой луной от ожогов, оставленных на ее девичьих грудях, губами пьяного от любви подростка. Какая такая любовь? Она даже домой, до самого до замужества, ни разу не вернулась позже 22-х часов, - папа строго бдел. Разумеется, дело было не только в папе, - папа с бдением вылетел бы, как пробка из бутылки, если бы она имела хоть на градус выше температуру в том месте, которое поэты называют сердцем, - но и самый мощный градусник увял бы там, где было прохладно и сухо, как в соляной шахте и даже мутные слезы Кости, пролитые им в могилу собственной чувственности, не увлажнили ни единой пылинки на ее дне. Притом Елена не была чужда некоторых форм сапфичес-кой поэзии, которым ее обучили в частной школе так, как обучают игре в шахматы и умела сложить строфу при помощи пальцев в духе самой мэтрессы. Клара, с громадным удивлением, однажды заставшая ее, лет в пятнадцать за этим занятием в процессе подготовки уроков, получила в ответ вялое, - Ну и что? Все девочки это делают. - С восьми лет для нее уже не было тайн в отношения между полами, книжки в которых на рис. №1, дядя Джон, лежа на тете Мэри, вводил член в ее влагалище, а на рис. №2, совершал фрикции, обозначенные стрелками, - давали ей не извращенцы, подстерегающие девочек у ворот школы, закрывая гнусные лица воротниками черных плащей, - а школьные учителя, с располагающими, как у доктора Карнеги улыбками, навсегда приклеенными поверх оксфордских галстуков. То, что ее старшая сестра, полыхая щеками, вычитывала между строк в романах Набокова, - Леночке с дубовой бесцеремонностью вбивали в голову настолько открытым текстом, что она навсегда потеряла к нему интерес. Вероятно, именно это здоровое половое воспитание, с корнем выкорчевавшее всякое половое любопытство и загасило в ней искры Клариного огня, - пожаром вспыхнувшего в Марине. Собой Елена была недурна, об уме же ее сказать затруднились бы и родители, - ум, как и любовь, требует движения и результата, - как война, для своего определения. А где же было взять и то и другое женщине, которая не имела ни малейшего желания выходить из-за забора, за которым прокисла всю жизнь?