Редж жил неподалеку от университета. Он снимал две большие комнаты в доме, построенном в начале XIX века, на Дьюси-гроув. Я бывал у него раньше. Некогда роскошное здание успело обветшать, и осыпающаяся лепнина скорее напоминала старые дома Дублина, а не Манчестера. По дороге мы зашли в рыбную лавку на соседней улице. Туда я никогда не заглядывал, но Беатрикс, похоже, хорошо ее знала. Лавка была полна народу, там пахло подгоревшим жиром и уксусом. Я не стал скрывать удивления, когда Беатрикс подошла к одному из продавцов за цинковым прилавком и нежно поцеловала его в щеку. Ципа просто остолбенела, не понимая, что все это значит. Если богиня целует невзрачного коротышку, провонявшего рыбой, трудно даже предположить, что может за этим последовать.
– Это Дэн. Мой брат, – сказала Беатрикс.
Да, тут было о чем призадуматься. Кровный брат двух высоких светловолосых интеллектуалов выглядел как выбившийся в люди паренек из трущоб, который счастлив уже тем, что жарит картошку в рыбной лавке. Дэн, полностью Дэниел Тэтлоу Джонс, названный так в честь лишившегося мужской стати спасителя его отца, сказал:
– Он уже приходил, Трикси. У нас сегодня столпотворение, так что я буду здесь до закрытия, а он уже все взял.
– Уже взял?
– Десять штук, как договаривались. Только в духовке подогреть.
Говорил он с манчестерским акцентом и валлийской интонацией. Потом он по-русски произнес «до свидания», и Беатрикс ответила так же, окончательно сбив Ципу с толку, но Беатрикс снова все объяснила: у некоторых, между прочим, бывают русские матери.
Когда мы пришли к Реджу, застолье было в самом разгаре, гости вовсю пили пиво, закусывая жареной рыбой с картошкой. Седая домохозяйка Реджа, в прошлом проститутка, сокрушалась по поводу бессмысленной войны, пустого кровопускания и бесконечных жертв.
– Гибнут красивые мальчики. Вон даже Чемберлен говорит, что в наше время можно жить в мире, а им все неймется. Поди пойми этих мужчин. Все их на войну тянет. Испанцы тоже отличились, насилуют монахинь, церкви поджигают. Тоже мне католики. Дерьмо поганое.
Я заметил, что Ципа и Редж – полные противоположности – поглядывают друг на друга. Редж собирался на войну и видел уже себя павшим героем, которого оплакивают прекрасные женщины. Днем я переспал с сестрой Реджа и, допивая третью бутылку пива, подумал, что, если Ципа переспит с ним, мы будем квиты. Но я отогнал от себя нечестивое видение двух переплетенных тел, черноволосой дщери Израиля и золотоволосого необрезанного, и, пропев куплет о сатанинских мельницах, принялся громко объяснять, что они символизируют.
Других женщин, кроме отставной шлюхи и двух юных красавиц, на вечеринке не было. Из-за моего сегодняшнего опыта и потому, что Ципа и Редж были так не похожи друг на друга, я не мог представить их вместе. В моем воображении возникло лицо другого мужчины, его руки, ласкающие волосы Ципы, пышную грудь, и я, подобно Рокантену, почувствовал тошноту. Мне захотелось вдруг броситься на Беатрикс, сохранявшую дьявольское спокойствие, повалить ее на пропахший капустой половик под репродукцией Гогена, но я взял себя в руки и стал слушать преподавателя каталонского языка, доктора Хорхе Льюиса. Он рассказывал, позволяя себе некорректные выражения в присутствии студентов, что профессор Пульга, слабоумный старик, подарил ему на прощание золотой фамильный крестик и назвал его воином Христовым. Один из гостей, будущий собрат Реджа по оружию, то ли под воздействием спиртного, то ли от внезапного приступа страха, дрожащим голосом затянул валлийский национальный гимн, а его земляки дружно подхватили:
Доктор Льюис, несмотря на свое происхождение, валлийского не знал. Он попытался перевести эту неуместную вспышку патриотизма в русло каталонской тематики.
– Не обижайтесь, товарищ. Мы сражаемся за права всех притесняемых меньшинств, – сказал Редж профессору, когда кончили петь.
– С помощью Советского Союза, – съязвила его сестра, – который сам их притесняет.
– Брось, Трикс, – возразил, хотя и не очень уверенно, Редж.
Почти все студенты, как я уже говорил, были валлийцами, но только шестеро из пятнадцати присутствовавших отправлялись на войну в Испанию. Остальные были просто друзья с отделения романских языков, более осторожные, а главное, не столь идеалистически настроенные. Один из них, по имени Хиггинс, не валлиец, терпеливо и безропотно ждал социалистической революции, полагая, что она рано или поздно произойдет без всякой помощи с его стороны. Он сидел под плакатом, изображавшим Испанию в виде раненого быка со свастикой вместо бандерилий в загривке, потягивал пиво из бутылки и время от времени повторял:
– Россия – наша единственная надежда. Единственная.
– Россия здесь ни при чем, – возразила Беатрикс. – Ты погряз в старомодной утопической идеологии, которую навязали многострадальному народу. Что же касается Испании, – обратилась она к Реджу, – неужели ты думаешь, что товарищ Сталин бросится на помощь каталонским анархистам, синдикалистам и либеральным социалистам? Я не удивлюсь, если станет известно, что московское золото идет на помощь Франко.
Раздались вопли возмущения. Один из парней, кажется Глендовер Оуэн, сказал:
– Что ж, по крайней мере валлийское золото идет на правое дело.
Редж побледнел, а Беатрикс, тут же раскусив, о чем идет речь, яростно набросилась на брата:
– Что?! Ах ты, врун проклятый! Вор! Предатель! Где оно? Отвечай!
Она бросилась в его большую неприбранную спальню. Редж, сжав кулаки, устремился за ней, а я, по праву любовника, – следом. Беатрикс напоминала разъяренную дикую кошку. Она колошматила Реджа дорожной сумкой, он отбивался как мог. Пятясь к дверям, он наступил на пустую пивную бутылку и, поскользнувшись, как на льду, рухнул к ногам оказавшейся рядом Ципы.
Беатрикс вытряхивала содержимое сумки на пол.
– Вот он, – проговорила она, наткнувшись на самородок из Велленгона.
Домохозяйка Реджа, не разглядев, что это, подошла ближе, ожидая увидеть, по крайней мере, отрезанную детскую голову.
– Да это всего лишь старый булыжник, – разочарованно протянула она.
– Это золото, – объявила Беатрикс, – и никто не смеет продавать его, чтоб купить оружие для республиканцев. Ты жалкий воришка, Редж Джонс, а возомнил, что служишь правому делу. Я знала об этой твоей затее еще с тех пор, как отец забрал его по наивности из банка и выставил на обозрение за стеклянной дверцей буфета.
– Вот именно, лежит себе без всякой пользы, – сказал Редж, продолжая сидеть в ногах у Ципы. – На него пару пулеметов купить можно или сто голодных испанских семей накормить. Все равно я его продам.
– Не продашь! – взревела Беатрикс. – Первым же поездом поеду завтра в Абергавенни и положу его на место. Дурак ты, ни одной извилины у тебя не осталось. Золото – это то, что всегда стоит денег. – Никто, кроме Ципы, ее мнения не разделял. – Золото всегда в цене, это и есть непреходящая ценность, не то что занюханные бумажки. Отца заставили обменять золотые соверены на банкноты, но у него хватило ума сохранить вот это. Когда на бумажный фунт можно будет купить разве что газету, золото останется золотом. Идиот, жулик, мерзавец!
В этот момент вошел Дэн Тэтлоу Джонс, наполняя комнату неистребимым запахом жареной рыбы.
– А-а, – протянул он, – отцовская драгоценность. А почему она здесь?
– Возьми своего братца, – сказала Беатрикс, – и сунь его мордой в сковородку, только прежде убедись, что масло кипит. Он такое натворил! Но ему это так просто с рук не сойдет.
Дэн тут же продемонстрировал не только силу, но и характер. Он молниеносно отвесил брату увесистую оплеуху, а затем одним ударом кулака уложил на пол. Ростом он едва доставал Реджу до груди, но, как говорится, мал, да удал. Дэн лупил старшего брата, пока Беатрикс его не остановила.
Домохозяйка Реджа тоже не осталась в стороне.
– Хоть вы и платите всегда исправно, но вы уж, пожалуйста, прекратите безобразничать в моем доме и разойдитесь мирно. Налейте только пивка Дэнни, он работает, не то что вы, бездельники, а после все расходитесь по домам. Только не шумите. У нас есть жильцы, которым с утра пораньше на работу.