«Черный лев» оказался старым трактиром с трухлявыми скамейками под двумя тенистыми вязами у входа и огородом на заднем дворе. Я вошел в бар. Несколько фермеров учили играть в дартс молодого человека интеллигентного вида, который, вероятно, отказался от военной службы по религиозным соображениям и был направлен сюда для отбывания трудовой повинности. Несколько древних стариков коротали время за пивом. У стойки бара человек в рыбацкой шляпе беседовал с хозяином, из кармана его плаща торчал стетоскоп.
– Я не много книг прочел, – говорил хозяин, – но кое-что знаю твердо.
Это и был переживший катастрофу «Титаника» и Первую мировую войну Дэн Джонс, обладатель золотого слитка и солидного банковского счета. Трактир он держал скорее для развлечения, чем для заработка. Невысокий смуглый мужчина средних лет, с густой щеткой черных волос, небритый, в грязной рубашке без воротничка и в жилетке. Когда я заказал кружку пива, он, разглядывая лычки на моем рукаве, ответил:
– Будет сделано, старший сержант.
– Младший, – уточнил я и добавил: – Спасибо, мистер Джонс.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Он думает, любого валлийца назови Джонс – не ошибешься, – заметил доктор. – Ну ладно, мне надо идти смотреть младшенького миссис Причард, у него круп.
Он допил свое пиво и, махнув рукой на прощание, ушел.
– Мне известно ваше имя, потому что ваш сын женат на моей сестре. – От удивления Джонс открыл рот. – Я служу здесь неподалеку, в Ньюпорте. Надеюсь, вы не против, что я к вам заглянул?
– Милли! – позвал Дэвид Джонс. Вот, значит, как он звал Людмилу. Он повторил имя еще раз, и из темноты заднего помещения появилась жена, вылитая Беатрикс, но средних лет, слегка располневшая, с сединой в завитых светлых волосах, очень привлекательная и в переднике с цветочками по деревенской моде. Ее дочь вряд ли нарядилась бы в такой.
– Это, – представил меня Дэвид Джонс, – брат той, на которой женился Редж
Они рассматривали меня полным укора взглядом, будто я виновен в выборе Реджа. Людмила Джонс заговорила по-английски, скорее с валлийским, чем с русским акцентом:
– Он всегда был непослушным мальчиком.
– Потому что женился на моей сестре? Я не только люблю Ципу как брат, я ее глубоко уважаю. Она профессиональный музыкант, очень способная и трудолюбивая. Ваш сын ее любит. Я говорил им, что они еще слишком молоды для брака, но не в моих силах было это предотвратить. Моей сестре очень горько оттого, что вы ее не признаете. – Я старался говорить прямо и
называть вещи своими именами. – Она считает, что причиной тому еврейское происхождение.
Дэвид Джонс поспешил возразить:
– Нет, не в этом дело. Я работал с евреями. У меня одно время было полно посетителей евреев. Я против евреев ничего не имею.
Жена его прищурила балтийские глаза и, поджав полные славянские губы, промолчала. Интеллигентного вида молодой человек оторвался от мишени и произнес:
– Никто против них ничего не имеет. Вот только в эту войну мы из-за них ввязались!
– Ерунда! – резко возразил я.
– Почитайте «Еврейскую войну» Р.К. Крэмптона, – уверенно продолжал молодой человек, – почитайте «Семитский змий» Кларка.
– Иди-ка ты лучше… брюкву окучивай, – не сдержался я.
– Все, закрываем, – объявил Дэвид Джонс, – собери пустые кружки. А вы, – обратился он ко мне, – оставайтесь у нас, пообедаем. Расскажете нам все подробно, без посторонних.
Он пропустил меня за стойку. Я последовал за Людмилой Джонс на большую деревенскую кухню, увешанную гирляндами луковиц. Пахло чем-то очень вкусным. В печке горел огонь, рядом с ним стояло полное ведерко угля, в картонной коробке со старыми газетами дремала кошка. Людмила села в кресло возле камина и стала раскачиваться, глядя на меня исподлобья. Другое кресло-качалка, видимо, предназначалось для хозяина, потому что она указала мне на один из стульев в виндзорском стиле, стоявших у стола. Часы с кукушкой пробили час закрытия.
Людмила продолжала раскачиваться, не меняя выражения лица, потом подошла к буфету и вынула бутылку русской водки «Молния».
– Подарок родственника из русского посольства? – спросил я, пока она разливала водку по стопкам.
– А что в этом особенного? – резко спросила она.
– Я пил точно такую же у Беатрикс, видимо, из того же источника.
– Двоюродный брат, – сказала она по-русски и добавила: – По-вашему – кузен.
Она протянула мне стопку и подняла свою.
– Миру – мир, – произнес я по-русски.
– Вы – русский еврей?
– Нет, манчестерский.
Тут вошел Дэвид Джонс, поднял стопку и, буркнув «Давай», лихо ее опрокинул.
– Говорит, что он манчестерский еврей, – сказала Людмила.
– Ну что ж поделаешь, какой есть. Родителей и родину не выбирают.
– Я своего происхождения ничуть не стыжусь, – запальчиво сказал я. – Манчестерские евреи помогли сделать Манчестер таким, какой он есть. И не только Манчестер. Мой отец построил мост через Иордан. Мой дед был известным в Европе философом-атеистом.
– Не горячитесь, – успокоил меня Дэвид Джонс. – Я против вас лично ничего не имею. Просто манчестерские евреи в свое время ободрали меня как липку. Хорошо, что вы пришли, надеюсь, все станет ясно и никаких недомолвок между нами не будет.
– Вы имеете в виду женитьбу Реджа?
– Я старался дать им, всем троим, самое лучшее, – говорил Дэвид Джонс, глядя в свою стопку. – Это было совсем непросто. Денег у меня всегда было меньше, чем они думали, – отдельное спасибо манчестерским евреям. Оба, кроме младшего, он не такой способный, получили хорошее образование. Я от их образования только одного хотел, да так и не получил. – Он подождал, что я спрошу, чего же именно он хотел от их образования, и я спросил. – Я хотел, чтобы они объяснили мне, – проговорил он, делая ударение на каждом слоге, – что это за мир, в котором мы живем.
Аромат, исходивший от духовки, где подрумянивался пирог, одурял: я в ту пору был молод, здоров и отличался отменным аппетитом, особенно учитывая завтраки из яичного порошка. Наверно, у меня громко урчало в животе, потому что Дэвид Джонс сказал жене:
– Угощай гостя, детка.
– Parod, [37]– сказала Людмила и подала пирог с начинкой из баранины, лука, моркови и картошки, с хрустящей слоеной корочкой, с гарниром из маринованной свеклы, грецких орехов, печеной картошки и брюквы.
Дэвид Джонс налил мне и себе по кружке темного пива. Людмила запивала еду водой. Первые пять минут я был поглощен пирогом и не мог ответить на философский вопрос Дэвида Джонса. Действительно, все в этой семье были со странностями. Хозяева одобрительно глядели на то, как я управляюсь с пирогом.
– Да, оголодал ты, парень, – сказал Дэвид. – Небось муштруют вас и на голодном пайке держат, по собственному опыту знаю. Еще будет яблочный торт с заварным кремом.
– А откуда это вам известно, что у Беатрикс такая же? – спросила со вновь вспыхнувшей подозрительностью Людмила.
– Если вы о водке, я был в гостях у Беатрикс в Лондоне. Мы старые друзья. Однокашники.
– Непутевая она, – сказал Дэвид.
– Не согласен. Она самая умная и самая красивая девушка из тех, что я встречал, у нее прекрасная работа в Министерстве иностранных дел и впереди – блестящая карьера. А вы говорите – непутевая.
– Мы имеем в виду ее личную жизнь, – сказала Людмила.
– Ладно, не будем об этом, – сказал ей Дэвид, ожесточенно вонзив нож в корку пирога. – Идей всяких нахваталась, – поднял он глаза на меня, – ветер в голове. Дщерь удовольствий, так сказать. Меня воспитывали по-другому. Пороли ее мало, жалели. Экзамены, говорит, лучше всех сдала, а на мой вопрос ответить не может. А Реджу вообще ни до чего, кроме испанского, дела нет. Сами знаете, куда это завело: задницу надрали соотечественники его матери. И поделом. Разбойник с большой дороги, да еще и вор, но тут уж я его прижучил.
– Послушайте, – ответил я, пока Людмила накладывала мне добавку, – я учился философии, которая существует для того, чтоб давать ответы на жизненно важные вопросы, но на главный вопрос, – тот, что вы задали, – еще никому ответить не удалось. Чем больше учусь, тем яснее понимаю, что нет никакого ответа, вот и все.