– Все думают, что на Гибралтаре только и дел, что апельсины лопать. Надоело мне это до смерти.
– Извини, что позабыла о бананах. Не понимаю, что это я вдруг расчувствовалась, вспомнила, что ты мне брат. Ладно, слушай: неспокойное место – лагерь возле Иктона в Суффолке, в двенадцати милях к северу от Ипсуича, и ты отправляешься именно туда, причем немедленно.
– Откуда тебе это известно?
– Я заведую спецотделом, который занимается советскими гражданами на британской территории.
В Иктоне далеко не все гладко. Местный викарий – большой любитель Достоевского, читает его в подлиннике. Ему известно, что в округе полно агентов НКВД. Избивают добропорядочных советских граждан в пивных. Он собирался обратиться в прессу и начать громкую кампанию, но нам удалось его остановить.
– То есть его тоже избили? А что такое – НКВД?
– О, господи! Все тебе нужно объяснять! Народный комиссариат внутренних дел. А викария не били, просто предупредили о том, что влечет за собой разглашение государственной тайны. Тебе предстоит непростая работа в Иктоне: подыгрывать Сталину ради наших пленных на востоке. Помни, что в их числе – твой брат Дэн.
– Отлично. Я готов. После того как эта сука со мной так поступила, сложное поручение – это то, что мне требуется.
– Дурак ты, Редж. Кто же вламывается без предупреждения, хотя бы и к собственной жене?
– На то она и жена, чтоб хранить верность. Муж – другое дело.
– Ну разумеется, мужья имеют право на удовлетворение похоти, жены – никогда. А если мужья испытывают угрызения совести из-за совершенной ими измены, они оправдываются тем, что представляли на месте первой попавшейся шлюхи свою жену. Молчи лучше, а то меня стошнит.
– Стошнит? А от одноногих неврастеников тебя не тошнит? Сдается мне, тебя так и тянет на тошнотворных типов. Погоди, когда-нибудь и тебя проймет.
– В самом деле?
– Вот увидишь. Встретишь кого-нибудь, кем не сможешь просто пользоваться, тогда поймешь. Влюбишься по уши, как я, вот тогда и намаешься. А я подаю на развод.
– Долго ждать придется, очередь больно длинная. Лучше займись делом. Постой. Напиши ей, извинись за неожиданное вторжение, скажи, что впредь будешь тактичнее. И не смей даже заикаться о том, что ты ее прощаешь. И еще, не удивляйся, если она первая потребует развода.
– Что за ахинею ты несешь! Просто уши вянут.
– Откуда тебе знать, а вдруг она любит этого трубача? Легче любить человека, когда он рядом. Если долго не видеть мужа, он превращается в абстракцию.
– Да что ты знаешь о любви? Ты же никого в своей жизни не любила.
– Я люблю тебя, как ни странно. И Дэна люблю. Мне трудно совместить любовь с сексом. Секс есть секс, сначала возбуждение, потом расслабление. Послушай, сейчас не время рассуждать о банальностях. В Сент-Панкрасе тебя ждет офицер, у него получишь билеты и командировочное удостоверение…
– Ничего себе банальности! Да в твоих жилах не кровь, а лед. Как ты вообще живешь? Что это за шум?
– Секретное оружие Гитлера. Не бойся, на сей раз далеко. Лед, говоришь? Так вот, знай: только благодаря этому я еще жива.
– Ну ничего, погоди, когда-нибудь лед тронется…
Лежа на нарах в казарме в Олдершоте, я видел очень яркий сон. Мне снилась Беатрикс. Если сны вообще что-то значат, их смысл не просто в отражении неосуществленных желаний, а в том, что они предвещают события, которые произойдут в нужное время в нужном месте, хотя тот, кому они снились, может и не стать их участником. Как человек, чье взросление пришлось на тридцатые годы, я никогда не сомневался, что сны предсказывают будущее. Мне приснилось, что я заплатил не настоящими, а теми, которые используют на сцене, деньгами за карточки на приобретение одежды. Купил я их в олдершотской пивной у какого-то гермафродита с усиками щеточкой. Зачем купил, стало ясно из продолжения сна, когда я вдруг перенесся в огромный гостиничный номер. Точно такую же комнату я увидел наяву гораздо позднее, в Рио-де-Жанейро. За окнами лежал снег, и на большом календаре, висевшем на стене, был январь, – видимо, по ассоциации с названием города, который мне еще предстояло увидеть.
Совершенно голый, покрытый темным загаром, я стоял посередине этого номера. Напротив сидела одетая Беатрикс и с насмешкой глядела на мою обрезанную плоть. Кровати в комнате не было, только ковер на полу, сшитый из звериных шкур, пятнистых, полосатых и белых. Я бросился на Беатрикс и стал срывать с нее одежду. Она сопротивлялась, но я был сильнее. Я сорвал с нее изящный маленький пиджачок – такой фасон в 1944 году еще не носили, – потом разорвал блузку. Зубами перекусил застежку лифчика, который в этом сне военных лет назывался Brüstenhalter, [46]и обнажил роскошную грудь. Зубами я сорвал с нее шелковые трусики и взял ее стоя. Я брал ее много раз, куда ни попадя, даже в подмышки, поросшие золотым волосом, почти насиловал, пока она не стала податливей. Потом мы упали на шкуры, обнялись, как настоящие любовники, и я подарил ей карточки на одежду.
Ее ответ на мою щедрость оказался неожиданным.
– Война закончилась, – сказала она, – карточки отменили, полная свобода. – И потребовала, чтобы я сделал ей больно, унизил, искусал ее, выпорол и заездил как животное. – Я твоя рабыня, – твердила она. – Помни главное: теперь полная свобода, так что можешь даже съесть меня, если хочешь. – Проснулся я весь в поту.
Редж рассказывал, что примерно в то же самое время ему снилась Ципа, исполнявшая все партии ударных в «Весне священной». Редж прошел в оркестровую яму и по кивку дирижера, которым был сам Стравинский, вырвал из рук своей неверной жены барабанные палочки и принялся ими ее дубасить, но Ципа оказалась сильнее, отобрала их у него и превратила мужа в неизвестный доселе ударный инструмент, издававший всю гамму звуков ксилофона. Публика смеялась от души. Сон Реджа ни в малейшей степени не был пророческим.
Pedwar [47]
Стояло сырое январское утро 1945 года.
– Пора вставать, – сказала Мария Ивановна Соколова.
Она повертела в руках дешевые часики, которые Редж подарил ей к английскому, а не русскому Рождеству, с радостью убедилась, что они идут, и стала будить Реджа. Промычав что-то спросонья, он попытался ее обнять, но Марии Ивановне, одной из двоих лагерных врачей в Суффолке, надо было спешить на утренний осмотр больных: неизлечимых сифилитиков и трипперников, страдающих болями при мочеиспускании, поносников, симулянтов, которые считали похмелье болезнью, заслуживающей обращения к врачу, и покалеченных драчунов. Реджу не хотелось отпускать ее. Проснувшись, он стиснул в объятьях ее хрупкое тело и сказал, что любит. Она ответила, что тоже любит, – на долгие объяснения в любви времени не было, – потом звонко шлепнула по спине, обозвав лежебокой, и вскочила с кровати. Натянула армейские брюки, рубашку, шоферскую кожанку и мужские ботинки на несколько размеров больше, так что приходилось набивать их старыми газетами. Русские давно уже использовали газеты вместо портянок, а выданными им английскими носками подтирали носы – в общем, использовали не по назначению. Черные как смоль волосы Марии, стянутые резинкой, скрылись под трофеем – немецкой пилоткой, какие носили в концлагерях эсэсовские охранницы.
После безобидной любовной перебранки с Реджем она забежала выпить чаю с ложкой яблочного джема в столовую для перемещенных лиц офицерского звания, хотя среди лагерного персонала официально признавались лишь британцы. Редж остался один на узкой койке в полагавшемся ему по званию отдельном бараке, курил и нежно водил рукой по простыне, которая еще хранила тепло ее тела. Каждое утро, после первой близости, он говорил все о том же: она свободная женщина и может остаться в Англии. Он обучит ее языку – и он уже начал давать ей уроки, хотя она не относилась к этим занятиям всерьез. После войны они поженятся. Забудь об этом, в который раз отвечала она: я жена Петра Лаврентьевича Соколова, инженера-энергетика из Свердловска, и хочу вернуться к мужу. Его и в живых-то уже нет, жестоко утверждал Редж, но она его не слушала, женское сердце не обманешь. Что до любви – есть любовь короткая, а есть на всю жизнь, как в супружестве, объясняла она. Когда в Красной Армии не хватало врачей, Марию Ивановну призвали, произведя в лейтенанты. Расставаясь, Мария Ивановна и Петр Лаврентьевич вспомнили, что брак – буржуазный предрассудок, а клятвы в вечной физической верности были уместны в век Пушкина – и теперь, когда все на волосок от смерти, в разлуке не грех позволить себе короткие связи. Редж – чудный мальчик, пьет меньше, чем Петр Лаврентьевич, и пахнет от него лучше, но нет в нем русской души, несмотря на русскую мать. Но я же люблю тебя, люблю, орал Редж, точь-в-точь как его мать, когда, бывало, зацеловывала маленького сыночка по-русски, до потери пульса. «Я вас люблю» по-русски звучит протяжно и гораздо естественнее, чем английское I love you, – у Реджа не возникало и тени сомнения в искренности своих чувств, и к черту Ципору, пусть ублажается барабанными палочками. Он даже не написал ей, где находится. Там все кончено.