Среди безлюдья они стали забывать о ежеминутной смертельной угрозе, но война снова напомнила о себе громкими взрывами и грязно-желтым заревом на востоке: русские очищали от немцев Скжипце и Пшекрочене и что-то еще столь же непроизносимое для англичан. Позже, заметив на дороге группу немцев под командованием сильно кашлявшего офицера, они поняли, что война совсем близко. В это же время резко усилился ветер, и отряд решил укрыться в ложбине.
– Осторожней надо, ребята, – сказал капрал Моксли, хотя это и так все понимали. – Спрячьте-ка флаг подальше.
Рядовой Кроссбоу снова пожаловался, что совсем не чувствует левой ноги.
– Давай, давай, шевелись!
Он с трудом продвигался по снегу. Эддл и Бакли волоком дотащили его до очередного убежища, сняли ботинок и носок и увидели иссиня-багровые пальцы. Шоу-кросс принялся их растирать, пока не вспотел, и, похоже, ему удалось восстановить кровообращение, хотя кожа так и не приобрела нормальный розовый цвет. Как на беду, и правая нога Кроссбоу потеряла чувствительность. Силы у всех иссякли, а ведь прошли всего ничего. Стали думать, из чего соорудить носилки. Хорошо бы найти старую дверь или что-то в этом роде.
– Я вижу, ребята, как вы на меня смотрите, и знаю, вы думаете, я не дойду, – с усилием проговорил он. – У нас в семье у всех проблемы с сосудами. Сейчас бы таз горячей воды, и я бы встал на ноги.
Все на миг размечтались об уютной кухне с большим черным чайником на плите.
– Все будет в порядке, Фред, вот увидишь, – успокоил капрал Моксли.
– В этом бесконечном походе вы, капрал Моксли, доказали, что не зря носите свою нашивку. Вы настоящий командир, – сказал вдруг Шоукросс. Никто, в том числе сам капрал, его не понял. – Мне кажется, если будем следовать приметам весны, мы придем на юг, где нет снега, быстрее, чем думаем. Таласса, таласса. Помните, что называли греки словом анабасис? [58]
Все посмотрели на него как на помешанного, а капрал Моксли поднял всех на ноги и повел дальше.
Ночью они вошли в деревню, где были люди. Большая часть домов на единственной улице уцелела. Дойдя до середины улицы, капрал Моксли, ободренный рядовым Шоукроссом, постучался в один из домов и спросил:
– Есть тут кто-нибудь?
Из дома тут же вышли трое в немецкой форме и с поднятыми руками. Увидев дюжину невооруженных, бородатых британцев с флагом, они опустили руки и, раскрыв рты, задвигали челюстями, показывая, что хотят есть.
– Мы в таком же положении, как и вы, – сказал капрал Моксли, – жратвы ни крошки.
Рядовой Шоукросс перевел это на немецкий, добавив от себя:
– Вы уж извините нас, джентльмены.
– Давайте хоть воды вскипятим, – предложил рядовой Кроссбоу.
Вместе с немцами они вошли в убогий домишко, казалось состоящий из одной кухни. В очаге горел огонь. Около очага на земляном полу лежал тяжелобольной немец. Рядовой Шоукросс нашел большую закопченную сковородку.
– Господи, – ужасался он, – вы только поглядите на эти мелкие косточки. Они же мышей ели!
Он вычистил сковородку, нагреб в нее снега и поставил на огонь. Сначала все напились кипятку из котелков, а уж потом дали рядовому Кроссбоу попарить в сковородке ноги. Заметив, что у немцев есть ножи, рядовой Шоукросс сказал, что побежденным иметь ножи не полагается, и тут пришлось применить силу. Огнестрельное оружие немцы побросали при отступлении из Клопота и Сподне или другого проклятого места. Потеряв теперь и ножи, они готовы были расплакаться как дети. Вряд ли Шоукросс решился бы отрезать рядовому Кроссбоу омертвевшие пальцы. Нож ему требовался, чтоб добыть пропитание: окоченевшую лошадь в снегу или резвого козлика, наслаждавшегося первой травкой на проталине.
Судно бороздило Лигурийское море. На горизонте появилась Генуя. Майор Машук обратился к соотечественникам со словами ободрения.
– Товарищи, – говорил он в микрофон, – соратники по борьбе с крайней формой капитализма – фашизмом, от которого наша страна понесла огромные потери и против которого наш народ так долго сражался в одиночку. Я хочу развеять внушенный вам необоснованный страх. Некоторые из вас боятся наказания за преступления, которых не совершали. Попасть в плен в бою – не преступление. Быть насильно угнанным в рабство фашистской военной машиной – не преступление. Быть может, тем из вас, кто сдался в плен и пошел служить фашистам из малодушия или вследствие временного умопомрачения, есть чего бояться. Измена есть измена, и это – тяжкое преступление. Но наш великий вождь дал честное слово, что всем вам, как виновным, так и невиновным, прощается ваше прошлое, потому что сейчас, товарищи, нам надо думать о будущем. Нашему народу необходимо восстановить разрушенную страну. Восстановление Советского Союза, чьи новые достижения нанесут окончательный удар капиталистическому миру, требует огромного труда. Мы останавливаемся в итальянском порту Генуя, чтобы принять на борт еще пять советских граждан, которые из-за необоснованного страха, о котором я уже говорил, бросились за борт во время предыдущего рейса на Родину. Их спасли, и советское консульство в Генуе все это время заботилось о них, как мать о своих детях. В Стамбуле мы подберем семерых заблудших советских граждан, которые также пытались бежать. Советские власти в Турции и о них не забыли. Вы видите, что, несмотря на ваши страхи, Родина готова поддержать каждого. Вам выдали теплую одежду и удобно разместили на судне. Если вам не нравится пища, то в этом виноват британский торговый флот. Скоро Родина встретит вас хлебом-солью, тогда вдоволь наедитесь настоящего борща. Не забывайте также и о ваших товарищах, которые все еще воюют, быстро продвигаясь к Берлину. Помните об их героизме и о лишениях, которые они терпят. Многие из них охотно поменялись бы своей долей с вами. Годы тяжелой борьбы позади. Сейчас мы видим яркий свет в конце туннеля. Не забудем! Не простим! Кровь за кровь!
Редж тоже слушал эту речь. Приятная перспектива, ничего не скажешь: не забудем, не простим, кровь за кровь. Его поместили в отдельной каюте, но находился он под неусыпным контролем старшины Ноукса. Тот страдал язвой двенадцатиперстной кишки, поэтому большую часть дня лежал на верхней полке, но безропотно сопровождал Реджа в гальюн. Соседями по каюте они стали по решению советских и британских представителей на корабле после того, как трое русских, якобы по совету Реджа, прыгнули за борт в Бискайском заливе и их не без труда выловили матросы. Кто-то из русских по собственной инициативе попытался перерезать себе горло столовым ножом. Ножи и вилки отобрали, люди ели ложками. Майор Машук потребовал высадить Реджа в Генуе. Британское начальство находило это требование обоснованным, но капитан не согласился из принципа: британские власти и так достаточно много делают для русских и не позволят диктовать им, как поступать с британскими военнослужащими.
Марию Ивановну Редж видел только однажды, перед тем как к нему приставили Ноукса. Он доставил в медпункт беременную Евгению, которую застал на палубе. Она прогуливалась в сопровождении худосочного советского солдата в очках и, заметив Реджа, бросилась к нему с криком «Началось!», будто он был отцом ребенка. Тревога оказалась ложной. Скорее всего, появления ребенка следовало ожидать сразу после остановки в Стамбуле. Глядя на Реджа, Евгения рыдала, называя его отцом родным. Тогда-то Редж и Мария Ивановна смогли немного поговорить.
– Вот это по-русски! – сказала она. – Ты из любви ко мне пошел на такой риск, в этом что-то от героев Пушкина и Лермонтова. Это подвиг. Мы больше не увидимся, но станем писать друг другу письма. Мы пережили идиллию в тяжкие времена. Теперь все кончено.
– Ты так ничего и не поняла, – говорил Редж. – Я не просто хотел обнять тебя в последний раз, хотя и это для меня значит многое. Я хочу спасти тебя. Мне ничего не грозит. Меня не расстреляют и даже в тюрьму не посадят. Война почти окончена. Но у людей и в лагере, и здесь, на корабле, верное чутье. Они не зря боятся самого худшего. Их страх вполне обоснован. Для меня невыносима мысль о том, что по прихоти Сталина ты попадешь в подвалы Лубянки или в какой-нибудь лагерь. Я хочу, чтобы ты осталась в Англии, целая и невредимая.