Макмагон поглядел по сторонам. Скудость партийной кассы бросалась в глаза: разбитые половицы, старая керамическая раковина с краном, из которого не текла вода, довоенный календарь на обшарпанной стене, шаткий грязный стол, полинялая армейская форма членов организации.
– Ну что ж, – сказал он, – вы посвятили себя деятельности, которая с точки зрения государства преступна, несмотря на все ваши благородные порывы, решимость и прочую словесную белиберду. Это и есть Экскалибур? – спросил он, указывая на лежавший на столе грубо сработанный деревянный меч, больше похожий на палицу.
– Это cleddyf, [64]– ответил Том Проберт. – Придет время, и мы вернем настоящий. Мы слышали, что он странствует по свету, хотя где он сейчас, никто не знает. Но он к нам вернется, как и сам Артур, и поможет в нашей борьбе за правое дело.
– Бред сивой кобылы, простите за резкость, – сказал Макмагон.
– Прощаем.
«Бифштекс посолить и поперчить с обеих сторон. Затем быстро обжарить в масле на раскаленной сковороде. Масло слить, сбрызнуть мясо коньяком и поджечь. Блюдо называется «адское пламя», а вкус такой, что возносишься к небесам. Суфле с ликером «Бенедиктин» и бренди было любимым блюдом пышногрудой контральто. «Бенедиктин» наводил ее на мысли отнюдь не монашеские. И вот еще что: у нас ничего никогда не подгорало. Говяжью вырезку жарили целиком, поливая бульоном и красным вином с добавлением соуса «Дьяболо» – можно прямо из бутылочки «Ли энд Перринс». Салат «Уалдорф» из нарезанного сельдерея, яблок и грецких орехов заправляли майонезом. Такие яства Валтасару и не снились: на его пирах подавали ростбиф из иудеев, а на десерт – голых вавилонских блудниц, устилавших своими телами подножие трона. «О, царь царей, славься во веки веков! Но пусть твой век продлится не дольше этого пира».
Лежа в саду и вспоминая про пир Валтасара, Дэвид Джонс сжимал в ладони не пенис, как тогда в юности, перед побегом в Кардиффский порт, а фамильное золото. Помимо родных вокруг него стояло много людей. Даже некоторые посетители бара с кружками в руках пришли поглядеть на умирающего хозяина. Кашель утих. Он позвал Беатрикс.
– Я здесь, папа.
Она приехала не одна. С ней был ее муж, смуглый еврей, говоривший со знакомым Дэвиду нью-йоркским акцентом. Валлийская кровь смешалась с русской, а теперь, видно, пора добавить еврейской. Что ж, может, это и хорошо. В конце концов, все люди – едина плоть, а плоть – земля. Земля – к земле. Он посмотрел вверх. Дрозд, сидевший на дереве, просвистел веселую песенку, напоминавшую Дэвиду молодость. Помнится, в Блэквуде жил один парень, его тоже звали Дэвид, только был он родом из Англии, и все говорили, что надо дать ему прозвище, а он согласился, только попросил, чтоб покрасивше. Вот и прозвали его Красотка Дэй. Смешно.
– Что смешного, папа?
– Дэй помирает.
Но он еще был жив. Он уснул, и его не разбудил даже шум ливня, который разразился после полудня. Когда доктор Льюис склонился над Дэвидом, его пальцы мертвой хваткой сжимали золотой самородок, но это еще не было трупным окоченением. Доктор понимал, что все может произойти в любой момент, и ввел под кожу ссохшейся руки два грамма диацетилморфин гидрохлорида. Это следовало сделать для него.
Пока миссис Боуэн прибирала покойного, на кухне собралась целая толпа. Дэн с Реджем отнесли тело наверх и положили на постель, в которой он отказывался умереть. Перед смертью он испачкал только старую армейскую плащ-палатку. Умер, как солдат, под шум дождя и пенье птиц. Все, кроме Ирвина Рота, недавно ставшего мужем Беатрикс, пили крепкий чай. Американец попросил кофе, и овдовевшая Людмила сурово сказала: хочет кофе, пусть возьмет банку «Кэмпа» с цикорием и сварит. В итоге он налил себе стакан тепловатого джина. В центре стола лежал самородок. За все прошедшие годы его так и не очистили от примесей и не переплавили в золотой слиток.
– Насилу вынул из его рук, – сказал Редж, – будто с собой на тот свет хотел взять.
– Главное, чтоб ты на этом свете не взял его с собой, ворюга, – сказал Дэн.
– Попридержи язык, – сказала Людмила, грея руки о кружку с горячим чаем, – особенно сейчас, когда отец мертвый лежит наверху, – но глаза ее глядели безучастно.
– Надо бы показать его оценщику. Он ведь немалых денег стоит, – предложил Ирвин Рот.
– Золото все поднимается и поднимается в цене, – сказала Беатрикс, – и будь моя воля, я бы никогда не поменяла его на бумажки.
– Что с ним делать, решит твоя мама, – сказала ей Людмила. И бросила взгляд сначала на зятя-еврея, потом на сноху-еврейку.
– Все зависит от того, что написано в завещании, верно? – подсказал Ирвин Рот. – Может быть, там есть распоряжения на этот счет.
– У вас, у евреев, только деньги на уме, – сказала Людмила Джонс.
– Не стоит оскорблять людей, мама, – вспыхнула Беатрикс. – У тебя совершенно превратное мнение о евреях.
– Ничего страшного, – примирительно сказал Ирвин Рот, – я меньше всего думаю о деньгах.
– Особенно когда пишешь свой великий американский роман о нашей войне, – поддел его Редж.
– Это другое. Роман я допишу, даже если он не принесет мне ни гроша.
– Но, для того чтоб ты его написал, мой вонючий братец должен был пройти через чертову мясорубку.
– Кто это вонючий? Сам ты вонючка!
– Прекратите, – приказала сыновьям Людмила, – чтоб я в этом доме ничего подобного больше не слышала. Последние слова вашего отца были горькие: «Что за детей мы вырастили!»
– Это не были его последние слова, – сказал Редж.
– Он всегда так говорил, и раньше, и теперь. Если это не были его последние слова, то только потому, что у него сил не хватило их произнести. Бедный мой муж. – В ее глазах, однако, не было ни слезинки. Она залпом, как после поминального тоста, выпила остаток чая.
– А почему мы здесь сидим? – осмелилась спросить Ципа.
Людмила ответила резко:
– Ты, еврейка, и не знаешь почему? Всем не терпится узнать, что мой бедный муж оставил вам в наследство. Разве вас что-нибудь, помимо денег, интересует?
Все, кроме Реджа, шумно запротестовали.
– Брату моему действительно не терпится узнать, сколько он получит, – сказал Редж. – Ему нужны деньги на собственную рыбную лавку. Остальным это наследство до лампочки.
– Вот гад, – покраснев, выкрикнул Дэн.
– Ладно, будем считать, что оплакивание окончено, – продолжал Редж, – пришла пора сказать несколько добрых слов о покойном. Боюсь, на похоронах об этом никто не догадается. Наш отец часто говорил, что в жизни ему всегда везло. Он выходил невредимым из самых смертельных ситуаций. Я думаю, он передал нам эту счастливую способность к выживанию нам. Хотя он и считал, что передать такое детям невозможно, даже боялся, что им придется расплачиваться за его невероятное везение. Теперь на мучивший его вопрос придется ответить нам. – для чего мы вышли живыми из этой войны. Он умер не старым, но разве в возрасте дело? Он был добрый человек, зла никому не желал. О нем долго будут вспоминать с уважением. Кажется, больше сказать нечего. Аминь.
– Так вот, о деньгах, – сказала Людмила. – Хотите знать, так слушайте. Он все отписал своей дорогой жене. Так он назвал меня в завещании. Адвокат Оуэн сказал, что я должна буду уплатить налог с наследства. За свое, кровное, еще и плати – законы у нас такие. Все, за вычетом этой суммы, принадлежит мне. Отец говорил, что вы da i ddim.
– Что это значит? – спросил Ирвин Рот.
– Ни на что не годные, – перевела Беатрикс.
– Еще он сказал, что за Дэном нужно присматривать. И я позабочусь о том, чтобы Дэн получил свою рыбную лавку. Беатрикс замужем за богатым евреем, она пи в чем не нуждается. Реджинальду, хоть и женат на еврейке, придется работать. Он получил хорошее образование, знает испанский, по преподавать не хочет. Тогда пусть продолжит отцовское дело, тем более что он сам того желает. Да, надо будет эту бумагу на твое имя переписать.