Роджер заметно обиделся.
– А чем вас не устраивают лошади? Ведь они – мое хобби!
– Отчего же – разве я сказала нечто такое, что могло бы вас обидеть?
Неожиданно для Роджера она перешла на «вы», давая понять, что несмотря на обстановку, не позволит фамильярничать с собой.
Однако он был настолько задет замечанием Джастины, что не придал этому обстоятельству должного внимания и сразу же запальчиво воскликнул:
– Но ведь лошади – это так прекрасно!
– Но непрактично, – в тон ему заметила Джастина… – Я никак не могу понять, каково предназначение этого животного в наш рациональный век автомобилей, космической связи и компьютеров?
Роджер как-то странно посмотрел на свою спутницу.
Та продолжала:
– Так какой же в лошади прок?
– А какой прок, скажем… – он внимательно осмотрел свой костюм; взгляд его упал на собственный цветастый галстук. – Скажем, в моем галстуке? Ответьте мне, миссис Хартгейм…
Джастина пожала плечами.
– Ну, не знаю… Так принято – чтобы мужчины носили галстуки.
Роджер Сол победно улыбнулся.
– Если вдуматься как следует – то абсолютно никакого. Это не одежда в общепринятом смысле, он не защищает ни от холода, ни от жары, ни от пыли… Зачем же тогда носить его?
Она попыталась сказать что-то, но теперь инициативу разговора перехватил Сол – видимо, сделанное вскользь замечание о бесполезности лошади в «наш рациональный век» задело его за живое.
– Множество людей – взять, например, того же Фредди, моего приятеля, экс-Юлия Цезаря в спектакле – собирают картины… Хороших мастеров, старой школы – вы ведь прекрасно знаете художественный вкус Фредди и надеюсь, не будете оспаривать его. Какой смысл в этом?
Джастина, не задумываясь, ответила:
– Он вкладывает деньги в произведения искусства. Ты ведь сам это говорил.
Роджер с улыбкой согласился со своей собеседницей.
– Да. Все верно. Но ведь он может вкладывать деньги и в другие вещи. Например, в акции подземного тоннеля под Ла-Маншем, в нефтяные скважины, в аэрокосмическую промышленность, с торговлю. И все это будет приносить куда большую прибыль, чем старинные гравюры!
Миссис Хартгейм не уловила мысли собеседника, но, тем не менее, согласилась:
– Ну да.
– Тогда почему же он выбрал именно произведения искусства?
Джастина ответила честно:
– Не знаю…
Улыбнувшись Джастине – это вышло неожиданно, потому что тема разговора была очень серьезной, Роджер сказал:
– Вы ведь сами только что произнесли это слово… Ключевое, кстати.
Немного подумав, Джастина спросила неуверенно:
– Удовольствие?
Роджер воскликнул – так громко, что сидевшие за соседними столиками обернулись и с удивлением посмотрели на него, а официант недовольно нахмурился.
– Да, да, именно. Ведь любой человек – не станем скрывать этого – живет потому, что хочет получать удовольствия. Пока у него есть хоть какие-то потребности, желания, он будет жить. Да, миссис Хартгейм, не надо быть ханжами, люди живут только для одного – для удовольствия! Это и есть цель и смысл жизни, это – главный рычаг всех их поступков! Сколько преступлений, сколько лжи, гнусности, подлости, сколько измен совершается ради удовольствий – порой минутных.
Джастина кивнула – ей почему-то вспомнился последний разговор с Лионом, когда он делился соображениями покойного О'Коннера, удивительным образом перекликавшимися с записями кардинала де Брикассара.
– Люди могут идти на преступления и по другим мотивам… И удовольствие тут – не самое главное. Например – ради какой-нибудь идеи.
По мнению Роджера, его собеседница, которую Он уважал за ее ясный и практичный ум должна была прекрасно понять, что же он имеет в виду…
В этот момент к столику подошел официант.
– Слушаю вас.
Улыбнувшись, Роджер поднял глаза на Джастину и поинтересовался:
– Ну, миссис Хартгейм, что бы в этот вечер доставило вам наибольшее удовольствие?
Неожиданно перед глазами Джастины вновь возник Питер Бэкстер. О, это просто какое-то наваждение! А ведь Сол по-своему прав: да, каждый человек действуют сообразно тому, как он представляет удовольствия. Стало быть, мысли о Питере ей приятны – так ведь получается, иначе бы она не вспоминала о нем. Питер доставил ей столько приятных минут – человек никогда не станет воскрешать в своей памяти то, что было бы ему неприятно. Ситуации, в которые даже мысленно не хочется возвращаться, любой человек старается поскорее забыть. Джастина прикусила нижнюю губу.
Роджер, поняв ее замешательство по-своему, обратился к официанту:
– Мне, пожалуйста, двойной бурбон и кофе, а миссис – какого-нибудь легкого вина… И, пожалуй, тоже кофе… Вы не против вечернего кофе, миссис Хартгейм?
– Кофе так кофе.
После того, как заказ был принесен, Роджер Сол заговорил. Но Джастина думала о своем.
Конечно, доводы Сола были убедительны и неоспоримы – настолько, что это пугало ее.
Как, неужели я тоже создана для того, чтобы доставлять кому-нибудь удовольствия? Может быть – Лиону? Хорошо, пусть будет так.
Точно так же, и он, наверное, считает, что я пришла в этот мир, чтобы дать ему радость…
Если Лион одним только своим существованием доставляет мне такую радость, значит, – удовольствие… Не все ли равно, как это называется? И для чего тогда думать об этом?
А Питер?
И тут на лицо Джастины набежала тень. Но мысли были неотвязны, и воспоминаниям о Бэкстере она обязаны была Роджеру – ведь он своими рассуждениями о том, что есть удовольствие невольно вызвал их у Джастины…
Роджер с улыбкой явного превосходства глядел на размышляющую собеседницу.
– Ну, миссис Хартгейм, что вы скажете? – спросил он, допивая бурбон.
Тяжело вздохнув, она промолвила:
– Наверное, ты прав… – сделав небольшую паузу, она почему-то, совершенно вопреки своим мыслям, добавила:
– Только… Я никак не пойму, какое отношение все это имеет к нашим баранам… – процитировала она ставшее крылатым выражение из одной классической пьесы. – То есть, конечно же, к твоим лошадям…
– Самое прямое…
Джастина внимательным, немигающим взглядом смотрела на него – конечно же, теперь ей безразличны были и предмет увлечения Сола, и, по большому счету – сам этот разговор.
Однако она так не хотела вспоминать Питера, так не хотела возвращаться домой к Лиону, что была рада говорить со своим студийцем о чем угодно.
– Не пойму…
– Конечно же в наш стремительный век, век компьютеров, космической связи и всего прочего, – он вновь процитировал недавнее высказывание Джастины, невольно копируя ее интонации, – в наше время от лошади нет никакого практического толка. Добраться из Оксфорда в Лондон можно куда быстрее на экспрессе или на вертолете, чем верхом. Но – странное дело – я, понимая это, все равно отдам предпочтение милому животному… Не могу понять, почему они доставляют мне такое удовольствие – когда я думаю о них, у меня становится светлее на душе… Наверное, я унаследовал это пристрастие от своего отца… Он ведь тоже помешан на лошадях. И теперь, к старости, его страсть проявляется все с большей силой…
Роджер немного помолчал, а затем добавил:
– Я иногда хочу представить себя в старости… Особенно, когда смотрю на своего отца. Неужели я сам когда-нибудь буду таким, как он? Знаете, старость, или как ее еще называют – пора зрелости – очень странная вещь… Когда-то очень давно, когда я был еще подростком, у нас был сосед – он торговал автомобилями и весьма преуспел в этом занятии… У него был шикарный дом в аристократическом районе… Он был выдающимся торговцем – если таким можно было стать во время экономического спада. И вот, когда этот человек скопил порядочный капитал, он ушел, что называется, на покой… К тому времени ему было что-то около семидесяти… И что же вы думаете?
Джастина, которой была совершенно не интересна судьба какого-то там торговца автомобилями, соседа семьи Сола, тем не менее спросила – только для того, чтобы не думать о другом: