— Да ты с ума сошел! Тогда ни плотины, ни гидростанции, ни турбины и вообще ничего не будет здесь сделано, установлено, построено во веки веков.
— Верно, — согласился Балаж. — Только не хочешь ли ты сказать, что приехал сюда строить социализм? Ты здесь, дорогой друг, для того, чтобы заработать себе денег. Как можно больше! Разве нет?
Илонка, неужели это мы? Те самые, что в двадцать лет, оборванные, голодные, долбили кирками землю на строительстве железнодорожного моста? Те, что строили техникум, работали бесплатно, по ночам учились, а в день Первого мая шли на демонстрацию с букетами сирени, и красные стяги развевались над нами на светлом ветру? Алчные, обезумевшие гарпагоны и гобсеки — это мы? Это мы по вечерам, сев рядышком, подсчитываем, сколько долларов скопилось у нас на счете в банке Фрипорта, и прикидываем, не лучше ли вклады в долларах перевести в швейцарские франки, потому что франк есть франк? Неужели это мы — те, кто не дружит ни с кем в колонии, ни с семьей французского инженера, ни с монтажниками из Швеции, потому что видим, как они приезжают из Фрипорта, привозя оттуда замечательные куски говядины, красиво, аккуратно завернутые в целлофан, яблоки, упакованные — каждое в отдельности — в шелковистую бумагу, норвежскую красную икру, мороженую вишню и французское шампанское? Разве мы вправе принять от них приглашение на ужин, зная, что не сможем ответить им тем же? Не говоря уж о том, что и французский инженер, и швед-монтажник, и венгерские крановщики, шоферы, инженер-электрик и приборист — все они на тридцать лет моложе нас и зовут нас дядей Гезой и тетей Илонкой. В общежитии венгерских монтажников, в длинном бетонном бараке, одни только холостяки, которые устраивают грандиозные попойки (мешают пиво с какой-то гадостью) и карточные сражения в «ульти». Но я не люблю карты и ни разу не ходил к ребятам уже по той причине, чтобы не оставлять Илонку одну. С наступлением темноты мы забирались под москитные сетки и пытались поймать через реки, пустыни и джунгли заплутавшуюся радиоволну или писали письма девочкам, будапештским друзьям и брату Фредди в Янгстаун, в штат Огайо, чем-то напоминая потерпевших кораблекрушение, бросающих в море бутылки с записками.
«…Очень рады, что вы собираетесь в отпуск, только где вы будете жить?»
Мы с удивлением разглядывали письмо, написанное рукой Кати. Как это где? В нашей спальне, в столовой и в передней. И только тогда до нас дошло: господи, как же это? В трех комнатах уже живут они, наши дети, три семьи. Мебель разделили, поменяли местами, может, даже свалили где-нибудь в кучу, на книжной полке теперь цветочная ваза или кипятильник и кофейные чашки. Стены наверняка размалеваны. Я и раньше сколько раз ругал Аги, когда она принялась таскать домой немыслимые плакаты, украденные таблички с названием улиц, магазинные вывески, старые утюги, керосиновые лампы, конские подковы. И наверняка сейчас три магнитофона рычат одновременно в каждой из трех комнат, и три телевизора, и три транзистора, а если выстиранное белье не умещается в ванной, тогда бельевой шнур протянули через всю комнату, и на нем уже висят блузки, носки, трусики. Конечно, этот вопрос они не должны были задавать нам в письме, а должны были все вместе собраться — три дочки и три зятя — и обсудить, кому из них на месяц переселиться к подруге, в гостиницу, на дачу или куда-нибудь там еще! Нельзя же писать родителям: где вы собираетесь жить во время отпуска, в квартире для вас места нет. Конечно, и для них все это непросто: получить от нас вдруг такое письмо. Они ведь тоже работают, куда они переедут, к кому? То есть как это «вдруг»? Мы уже давно собирались в отпуск летом, и еще задолго до нашего письма девочки должны были бы спросить у нас: каковы ваши планы на отпуск, не тоскуете ли вы, папа и мама, по дому, что вы надумали, как решили? Но девочки пишут редко, о себе — почти ничего: «У нас все нормально, живы, здоровы, целуем, отправили почтой бутылку неомагноля — для дезинфекции посуды. Собираемся послать книги, да все не было времени. Но, честное слово, в ближайшие дни вышлем. Целуем». Приписка от Юдит: «Петер шлет привет» — и от Аги: «Лали целует ручку и обнимает». Муж Кати соблаговолил собственноручно: «С уважением — Пишта». Это хорошо, хоть выучу наконец, как зовут зятьев. Письмо успокаивает: значит, еще не разбежались молодожены.