-- Я нашел магазин!
Но в голосе слышалось не торжество, а страдание.
-- Дорого просят?
-- Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч -- "под столом".
-- Этому человеку можно доверять?
-- Человеку? Разве это человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку...
-- Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово?
Миша запрокинул голову и поглядел в небо:
-- Вот это самое говорит и мой адвокат... Над нами горели бруклинские звезды.
-- Но я дам ему деньги, Володя! Пусть она кричит, что я сумасшедший. Слушай: а вдруг это -- мое? Понимаешь: мое счастье!..
На русском "пятачке" я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба. Я тосковал о желтом кэбе. Так заключенные, выйдя на волю, тоскуют по лагерю... 3.
В нашем сложном мире порой случается, что события, которые происходят вдали от тех мест и даже от той части света, где мы живем, события, в которых мы ни прямого, ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают на наши судьбы куда более действенное влияние, чем все наши самые старательные потуги чего-то добиться в жизни или хоть как-то пристроиться. Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших событий -- толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня... И случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на квартиру к бывшему генералу, давно лишенному советским правительством и генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, -- к известному диссиденту явился незнакомый посетитель.
-- Я украинский писатель из Киева, -- представился он и назвал свое, ничего не говорившее хозяевам дома имя. -- Никаких рекомендаций у меня нет. О вас обоих (то есть, о генерале и его жене) я слышал и читал то, что вы написали... Я подумал, что если приду к вам сам по себе, вы меня не прогоните...
"В этих словах, -- вспоминали впоследствии диссидент и его жена, -было столько обаяния и простоты, что мы сразу же прониклись к незнакомцу доверием. Долго сидели и разговаривали..."
Гость вручил подарок -- рукопись своей книги. Однако подарком не обошлось, была у гостя и просьба: хозяева насторожились...
Писатель из Киева был ясноглаз и русоволос, просьбу свою -- устроить ему встречу с иностранными корреспондентами, с которыми он намерен говорить о политическом положении в стране, -- излагал настойчиво, и у старого генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же ясноглазых, русоволосых, -- дрогнуло что-то внутри, и он сказал, что содействовать не станет:
-- Последствия такого поступка непредсказуемы... Так выговаривал искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы, годы истязаний в психушках, где врачи "лечили" его разлагающими сознание инъекциями.
-- Вернитесь в Киев, -- посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента. -- Постарайтесь еще раз обдумать свое решение, посоветуйтесь с людьми, которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то, что получили сегодня такой ответ.
С тем гость и ушел, а рукопись -- осталась... 4.
Грубый генерал-каторжанин, в облике которого и Академия Генерального Штаба не вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову.
"Не сразу решился я передать рукопись этой книги для издания за границей. Существовало два варианта. Первый: выехать на Запад самому (есть такая возможность) и, уже находясь там, издать книжку. Второй: остаться на родине и передать рукопись за рубеж.
Я понимал: если останусь, то -- по всем данным, исходя из опыта поведения властей моей отчизны, -- буду арестован и осужден...
Но я выбираю второй вариант: остаюсь. Прошу тебя, читатель, когда услышишь, что меня судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией через слухи... а знай заранее, что я сказал на суде то, что ты сейчас прочитаешь...
А "сказал" -- скажу! -- я на суде так:
-- Граждане судьи!.. Я переслал на Запад рукопись своего произведения потому, что когда литератор напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими экземплярами, которые дошли бы до многих читателей. У себя на родине я этого не мог -- издать и держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям...
Так бы я сказал на суде...
Но, возможно, до суда и не дойдет. Даже и до закрытого. Просто меня заберут, и я исчезну..."
Жена генерала тоже читала эти строки и, позволю себе такой домысел, плакала. Умным своим сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она угадывала, что писатель из Киева -- вернется, и тогда ей с мужем придется исполнить то, чего он от них добивался: помочь ему погубить себя -окончательно, бесповоротно!
И он вернулся... 5.
Тот год, когда происходили события, о которых идет речь советские газеты обозвали "Годом Конституции", поскольку на исходе этого года должен был вступить в силу новый свод основных брежневских законов. В течение уже нескольких месяцев телевидение и печать рассказывали о небывалом энтузиазме трудящихся, которые вовсе и думать забыли о временных трудностях: о том, что в магазинах по-прежнему нет ни муки, ни картошки, а только радовались, что мудрая партия придумала для них новую Конституцию!.. И потому, когда генерал и его жена, уже не пытаясь отговаривать вновь приехавшего к ним автора изданной за рубежом книги, оповестили западных корреспондентов, что в такой-то день, в такое-то время у них на квартире некий гражданин СССР, писатель, намерен в порядке обсуждения высказать свои критические замечания по поводу Конституции, то, рискуя быть высланными из страны, на созванную без ведома властей пресс-конференцию помчались двадцать зарубежных репортеров!
...Потом, возвратясь через месяцы или через годы домой, -- в кабинете ли редактора, за столиком ли в Клубе журналистов, в собственной ли спальне будут они рассказывать, сколько мужества требовалось иной раз, чтобы просто войти в подъезд обыкновенного московского дома, и будут с горечью чувствовать, что рассказ неуклюж и что им -- не верят... Потому что -- ну, как это высказать? -- не в том же заключалось самое-самое, что могли набить морду, отнять магнитофон, растоптать фотокамеру. Чем отличалась московская жизнь от привычной? Среди бела дня на улице прекрасного города тебя вдруг окутывала атмосфера ужаса от сознания того, что в любой момент с тобой может случиться неизвестно что и все что угодно... Кирпич с крыши?.. Нападение "хулиганов"?.. Арест по обвинению в шпионаже?..