Мне хочется поскорее выздороветь.
Но думать об этом нельзя. Обои смотрят на меня так, словно знают, какое пагубное воздействие на меня оказывают!
На них есть повторяющийся рисунок, где узор наклоняется, будто сломанная шея, и два выпученных глаза смотрят, перевернутые вверх тормашками.
Я несказанно раздражаюсь от этого беззастенчивого, неустанно преследующего меня взгляда. Он медленно ползает вверх-вниз и из стороны в сторону, эти жуткие немигающие глаза повсюду. Еще на обоях есть место, где две полосы не совпадают, и взгляд смещается вдоль линии то вверх, то вниз.
Раньше я никогда не замечала такой выразительности в неодушевленном предмете, однако все мы знаем, насколько эмоциональными могут быть обычные вещи! Ребенком я долго лежала без сна, и ровные стены с незатейливой мебелью увлекали и пугали меня больше, чем обстановка лавки игрушек — попавших туда детей.
Помню, как ласково подмигивали ручки нашего большого старого комода, и был еще стул, всегда казавшийся мне верным другом.
Тогда я чувствовала, что если другие вещи вдруг покажутся слишком злобными, всегда можно запрыгнуть на этот стул и очутиться в полной безопасности.
Обстановка в этой комнате совершенно несуразная, поскольку сюда пришлось перенести мебель с первого этажа. Думаю, когда это помещение использовали как игровую комнату, пришлось убрать все относящееся к детской, и неудивительно! Я никогда раньше не видела такого разгрома, учиненного детьми.
Обои, как я уже говорила, ободраны большими кусками, а ведь приклеены они были на совесть. Выходит, дети обладали завидным упорством и злобой.
А еще здесь исцарапан, разбит и выщерблен пол, повсюду виднеется осыпавшаяся штукатурка, а огромная тяжелая кровать — единственное, что здесь оставалось — выглядит так, словно пережила войну.
Однако она меня устраивает. Вот только обои тревожат…
Вон идет сестра Джона. Она чудесная девушка, и так обо мне заботится! Нельзя, чтобы она заметила, как я пишу.
Она великолепная и очень аккуратная домохозяйка, считающая, что лучшего занятия ей и не сыскать. Думаю, она считает, что я болею оттого, что пишу!
Однако я могу писать, когда ее нет дома, наблюдая за ней из окон.
Одно из них выходит на дорогу, живописно извивающуюся в тени склонившихся деревьев. Из другого открывается вид на пасторальный пейзаж с огромными вязами и бархатисто-зелеными лугами.
На обоях в темных местах есть едва заметный узор, который особенно раздражает, поскольку разглядеть его можно только при определенном освещении, да и то неясно.
Но там, где он не поблек, — в те моменты, когда солнце падает под особым углом, я вижу странную, манящую и размытую фигуру, которая вроде как прячется за непритязательным и бросающимся в глаза основным рисунком.
По лестнице поднимается золовка!
Ну вот, День независимости прошел! Гости разъехались, а я вымотана до предела. Джон решил, что мне пойдет на пользу общение, так что мы пригласили маму и Нелли с детьми погостить у нас неделю.
Конечно, я ничего не делала. Теперь домом занимается Дженни.
Но я все равно очень устала.
Джон говорит, что если мое выздоровление не пойдет быстрее, то осенью он отправит меня к Вейру Митчеллу.
Ехать туда совсем не хочется. Моя подруга однажды попала в его лечебницу, она рассказывала, что он такой же, как Джон и мой брат, только еще въедливее!
К тому же отправляться так далеко — это сплошные хлопоты.
Мне кажется, что ни к чему не стоит прикладывать руки, и от безделья я становлюсь ужасно капризной и ворчливой.
Плачу по пустякам, причем все время.
Конечно, я сдерживаюсь, когда рядом Джон или кто-то еще, но наедине с собой даю волю слезам.
А одна я теперь почти всегда. Джон очень часто пропадает в городе у тяжелобольных, а Дженни чрезвычайно добра и оставляет меня по первой просьбе.
Я немного гуляю в парке или прохаживаюсь по живописной дороге, сижу на веранде под кустами роз и подолгу лежу на кровати.
Несмотря на страшные обои, комната нравится мне все больше и больше. А возможно, как раз из-за них.
Как глубоко они проникли в мое сознание!
Я лежу на огромной неподъемной кровати — похоже, она прибита к полу — и часами разглядываю узор. Уверяю вас, это занятие не хуже гимнастики. Начинаю я, скажем, вон с того угла, где к обоям не притрагивались, и в тысячный раз твержу себе, что все-таки прослежу бессмысленный орнамент до некой завершающей точки.