Дело в том, что, когда следователь, почти буквально для очистки совести, так как внутренне был убеждён в ненужности этого шага, произвёл дактилоскопирование сотрудников института, он был поражён неожиданным открытием: совершенно ясные отпечатки пальцев преступника, оставшиеся на стеариновых пятнах, в точности соответствовали оттискам инженера Гордеева. Это было так неожиданно и так несуразно, что следователь сейчас же заподозрил, что Гордеев дотрагивался до стеариновых пятен, придя на работу, когда вместе с другими сотрудниками осматривал место преступления. Но Гордеев категорически отрицал это: по его словам, он не подходил к шкафу ближе других и, уж безусловно, к нему не прикасался.
Не настаивай на этом Гордеев так упорно, следователь, может быть, и не решился бы его арестовать. Но это категорическое отрицание в сопоставлении с тем, что Гордеев не мог или не хотел объяснить, где провёл ночь, в которую было совершено преступление, и, наконец, вторая серия его же отпечатков, обнаруженная на подоконнике окна, через которое бежал преступник, — всё это привело следователя к уверенности, что Гордеев причастен к преступлению.
Удивительным было то, что Гордеев, работающий в институте и хорошо знающий его порядки, мог так жестоко ошибиться шкафом и указать медвежатнику не тот, в котором хранились деньги. А к тому, что Гордеев охотился именно за деньгами, следователя привели дополнительные сведения, добытые о жизни Гордеева. За последний месяц образ жизни инженера резко изменился. Со времени связи с Фаншеттой он редко бывал дома, почти не давал матери денег на хозяйство, ссылаясь на денежные затруднения, и, действительно, почти постоянно нуждался в деньгах.
Следователь не видел ничего удивительного в том, что круг замкнулся именно так, как он замкнулся. Такого рода натуры, как Гордеев, насильственно сдерживающие свой темперамент либо из соображений карьерных, либо потому, что разум полностью владеет их поступками, однажды, когда рассудок им изменяет под влиянием каких-либо внешних импульсов, вроде неожиданной страсти, вина и т. п., отпускают вожжи и уже не в состоянии бывают собрать их.
В общем, мнение следователя, по первым шагам, сводилось к тому, что в виновности Гордеева сомнений нет. Остаётся лишь узнать его сообщников.
С добытыми сведениями и с заключением следователя я помчался к Кручинину.
Я застал Кручинина в ворчливом настроении. Он сетовал на то, что наше Мякинино — тем и милое, что оно не было засижено дачниками, — не по дням, а по часам теряет свою прелесть.
— Придётся покончить с подмосковными дачами, — сказал Кручинин, увидев меня. — Завтра же складываю чемоданы и еду куда глаза глядят. Ты со мною?
Хотя я и старался показать, будто ничего, кроме мелких городских новостишек, я не привёз, он сразу понял, что это не так. Словом, Кручинин уселся на пенек и принялся скручивать папиросу. По всей его повадке, хорошо мне знакомой, я уже знал: он ждёт подробного рассказа. И мне ничего не оставалось, как рассказать всё, что знал.
Когда я окончил рассказ, Кручинин казался таким же спокойным, как всегда. Папироса дотлевала в его пальцах тоненькой струйкой синего дыма. Честное слово, можно было подумать, что он больше занят этим дымком, нежели моим рассказом.
— Что ты думаешь? — спросил он, наконец.
Я мог только недоумённо пожать плечами.
— Дружба Вадима мне очень дорога, — сказал он, испытующе поглядев на меня, — но значит ли это, что я должен вмешаться? Может быть, именно поэтому нужно отойти. Могу ли я с полной уверенностью сказать, что личные мотивы не сыграют никакой роли в моих выводах?
Я слишком хорошо знал Кручинина, чтобы колебаться в ответе. — Ни минуты не сомневаюсь: если ты придёшь к выводу, что он виновен, никакие соображения не смогут повлиять на твоё решение.
— Может быть, это и так. Что же отсюда следует?
— Пожалуй, одно: ты должен принять участие в этом деле. Кто сделает больше тебя для выяснения истины?
— Ради сохранения его дружбы?
— Нет, ради самой истины.
— Благодарю, но… не переоцениваешь ли ты мои силы?.. Знаешь, что?..
Я ждал, что будет сказано, но так и не дождался. Он вдруг решительно зашагал к даче.