Вопросы были излишни. Я знал: мы тотчас отправляемся в город. Действительно, через несколько минут мой маленький автомобиль уже мчался по московскому шоссе, нещадно подгоняемый нетерпеливой ногой Кручинина.
Мы уже подъезжали, когда Кручинин спросил:
— Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провёл ту ночь?
— Да.
— Ну, я заставлю его говорить! — энергично воскликнул Кручинин.
— И ты думаешь, что всё разъяснится?
— Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.
Я отлично понимал: в том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев и получить доказательства его алиби, — единственный шанс для опровержения доводов дактилоскопии, хотя тут следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, я бы сказал, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить с дактилоскопией. Впрочем, я понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя, должен сознаться, я совершенно не представлял себе, каким путём можно это сделать,
Кручинин сошёл у прокуратуры, а я поехал к нему домой, где и провёл почти три часа в состоянии крайнего нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.
Едва Кручинин отворил дверь, я не мог удержать сам собою сорвавшийся вопрос:
— Что он сказал?
Кручинин мгновение смотрел на меня с недоумением, словно я и без него должен был знать всё.
— Он сказал, что не виновен, но о том, где был той ночью, — ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это я без него. Одевайся!
— Послушай, я голоден. Давай пообедаем.
— Хорошо. Я поеду один.
Я поспешно схватил шляпу, и мы пустились к автомобилю.
— Куда же ехать? — спросил я в недоумении.
Последовало загадочное:
— Пока прямо.
Перчатки на рояле
Я с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать мне адрес?!
В конце концов мы остановились у большого нового дома в одном из переулков неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.
Нам отворила женщина лет тридцати. Её можно было бы назвать красивой, если бы не невыносимая яркость искусственно окрашенных перекисью водорода волос. Особенно резко бросалось в глаза несоответствие химической поправки, введённой этой дамой к краскам, отпущенным ей природой. Удивительно редкий и приятный розово-смуглый цвет её кожи был бы прелестен в рамке чёрных волос.
Я знаю: такие люди, как Кручинин, до конца владеющие своими эмоциями, умеют не поддаваться первому впечатлению, но для нас, обыкновенных смертных, первое впечатление бывает нередко решающим.
И вот, в те короткие мгновения, что я стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, я успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем обнаружатся в этой особе, не смогут сделать нас друзьями. Как объект симпатии она была для меня потеряна раз и навсегда.
Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна — это была она — сначала несколько смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала об её утрате. Она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, не будучи с ним знакома и понимая некоторую двусмысленность своего положения.
— Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? — возразил Кручинин.
Я не мог не заметать усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.
— Вы правы… — сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она, отвернулась и несколько минут смотрела в сторону. Потом решительно и, глядя прямо в глаза Кручинину, спросила: — Что может спасти Вадима?
— Одно, — сказал он. — Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.
— Только это?
— Да.
Она снова отвернулась, и по её движению, как ни старалась Фаншетта его скрыть, я понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к нам, её красивые, сочные губы слегка вздрагивали.