Романтика безысходности
Я все время живу в полубредовом состоянии, не считая тех случаев, когда приставка «полу» излишня. Почему так? С медицинской точки зрения я вполне здоров. Даже слишком здоров, как шутят обычно осматривающие меня врачи. Медицина тут бессильна, говорит Он, ибо болезнь твоя — историческая. Ты есть дитя двух эпох: кровавой, но романтичной ленинско-сталинской и сопливой, но сравнительно благополучной хрущево-брежневской. Согласен с предыдущим оратором, говорит Поэт. Ты есть воплощенная тоска по исчезнувшей романтике. А что такое романтика, спрашиваю я. Никто этого не знает, говорит Поэт. Это — особое состояние души. Скорее всего, это — от Бога. Поэзия, между прочим, тоже не может быть без романтики. Она тоже от Бога. По крайней мере, моя исходит из этого источника. Если твоя, с позволения сказать, поэзия от Бога, говорит Он то какой же должна быть идущая от Дьявола?! Изящной, красивой, изощренной и техничной, говорит Поэт. Она есть соблазн, и потому она нуждается в красотах. А то, что идет от Бога, не нуждается в приукрашивании, ибо это прекрасно само по себе, без эстетических критериев. Ибо это — не для славы и гонорара, а для души и от души. Вот послушай:
Кстати, пора вставать на самом деле. Сейчас дворник появится, милицию вызовет...
Террорист
Террорист был мужчина лет пятидесяти, с утонченно интеллигентным лицом, очень робкий и застенчивый. По образованию инженер, имел кучу патентов на изобретения (я их видел собственными глазами). Разговор у нас с ним сначала не клеился (мы устроились на малой лестничной площадке на ободранном диване). Он все время оглядывался по сторонам, умолкал при приближении сотрудников (а они без конца сновали туда-сюда), делал какие-то туманные намеки. Мне это надоело. Поскольку наступил обеденный перерыв, я предложил ему отправиться со мной в какую-нибудь забегаловку. По дороге он мне и шепнул, что я (по его наблюдениям) заслуживаю доверия и он хочет посвятить меня в страшную тайну величайшего государственного значения: он нашел способ взорвать Кремль, когда наши руководители съедутся туда на какое-нибудь сборище, лучше — если на партийный съезд. Я сначала остолбенел от изумления. Потом сказал ему, что его идея заслуживает самого серьезного внимания, но что ее надо всесторонне обдумать, чтобы наверняка получилось. Но почему его выбор пал на наш институт, а в институте — на меня? Террорист сказал, что наш институт он выбрал потому, что он расположен недалеко от Кремля, что в нем удобно сосредоточить взрывчатку перед посылкой (?!) ее на Кремль и средства доставки, что с четвертого (фактически — с пятого) этажа нашего дома удобно наблюдать за Кремлем и управлять доставкой взрывчатки в нужное место. Выбор на меня в институте пал потому, что стоило ему появиться на площадке и раскрыть рот, как ему указывали на меня. И он почуял во мне единомышленника.
Мы разыскали закусочную на улице Кропоткина (кажется, анархист был и не отвергал бомбочки?!), съели какую-то ерунду и договорились о следующей встрече, на которую Террорист (как я его прозвал для себя) обещал принести подробнейший план операции. А для начала дал мне обширный список литературы, прямо или косвенно касающейся покушений и современных технических возможностей на этот счет. Я сразу же по этому списку заказал в научном кабинете штук двадцать книг из Ленинской библиотеки и Фундаментальной библиотеки по общественным наукам. Лидочка (девочка, принимавшая мой заказ в кабинете) вытаращила на меня глаза и спросила, уж не собираюсь ли я... Я сказал, что хочу взорвать Круглый бассейн. Недели через две, однако, стали поступать отказы из библиотек. И я смог получить только такую литературу, из которой было ясно, что большевики теоретически отвергают индивидуальный террор. И две проблемы встали передо мною: как быть, если ты не большевик, и что делали большевики практически?
При следующей встрече я изложил Террористу свои трудности и проблемы. Он сказал, что такую литературу теперь можно достать только в частных собраниях или по особому разрешению. Но он мне кое-что постарается раздобыть. Что же касается большевиков, то они не гнушались никакими средствами. Практически они были самой беспринципной организацией в истории, благодаря этому и захватили власть. Я усомнился в теоретической целесообразности индивидуального террора и в практической его реализуемости. В самом деле, что изменится оттого, что мы шлепнем одного-двух руководителей? Усилятся репрессии, и только. Террорист сказал, что репрессии, само собой, усилятся. Но и руководители будут побаиваться мести. И вести себя будут приличнее. И почему одного-двух? Их можно теперь десятками и сотнями шлепать. Внушительнее будет. Потом их можно шантажировать угрозами расправы и вынуждать реформы, улучшающие жизнь народа. Я возразил, что у нас любые реформы глохнут в толщах бюрократической и косной системы управления. И начальники просто бессильны улучшить жизнь народа. Он сказал, что все равно какие-то улучшения будут. Хотя бы оживление некоторое. Во всяком случае, террор оправдан как священная месть. А что касается практических возможностей, ему смешно слышать это. Живем в век научно-технической революции и не можем изобрести взрывных устройств, подходящих для наших (уже наших!) целей??!! Смешно! Американские студенты, говорят, сделали атомную бомбу домашними средствами. А он с парой надежных ребят сконструирует такую штучку!.. Проект у него готов. Но об этом потом. Для начала можно решить более простую задачу, допустим — взорвать Мавзолей. Взорвать, разбросать листовки. Мол, либо улучшайте условия жизни людей и давайте послабления, либо мы будем... Я возразил, что если нам дадут послабления, то на улицу нельзя будет выйти, — разденут, изобьют, зарежут. И жратва из магазинов совсем исчезнет. Все пойдет по блату и из-под полы. Он обиделся на это и исчез на довольно большой срок.
Мои размышления
Большую часть времени я размышляю. О чем? Разумеется, о себе самом. Конечно, я при этом размышляю и кое о чем другом, например — о бытие, о Вселенной, о планете, о государстве, о коллективе, о Генсеке, о Шефе КГБ и многом другом. Но об этом всем я размышляю по схеме «я и бытие», «я и Вселенная», «я и Генсек»... Иногда я делаю вид, будто я вообще думаю не о себе и не о другом в отношении ко мне, а другом как таковом (о другом в себе и для себя). Но чем больше я при этом стараюсь отвлечься от своего «я», тем назойливее оно дает о себе знать. Тогда я отбрасываю всякую маскировку самоанализа. И происходит нечто странное: именно в этих редких случаях мне удается подумать о чем-то другом (а не о себе самом) объективно. Вот задачка для психологии!
Что ты, собственно говоря, такое есть? Здесь «ты» есть мое обращение к самому себе, а не к кому-то другому. Ты — типичный советский человек. Ты считаешь наш образ жизни наилучшим из возможных, хотя ненавидишь и презираешь его всей душой. Как мыслитель ты убежден в том, что человеку отныне и навеки предстоит сражаться за лучшую жизнь именно на той социальной основе, какая утвердилась у нас. Как обыватель ты хочешь хотя бы чуточку, хотя бы на короткое время чувствовать себя так, как будто ты живешь в условиях западной демократии. Ты коммунист, ибо веришь в то, что коммунизм есть светлое будущее всего человечества. Но ты антикоммунист, ибо мечтаешь бороться против наступающего коммунизма и радуешься его неудачам. Почему так? Да потому, что ты есть живое существо, а жизнь есть борьба с грядущей смертью. Мысль эта не новая, надо полагать. Но я ее изобрел сам. И вообще мне легче все открывать заново самому, чем узнавать это от других.