— Из Китая привезут… — и Лунев плюет в пролет моста, смотрит вниз…
— Тебе что — заложил под башмак[8], отмерил пятнадцать сажен шнура да и чирк спичку, — и скинул пролет — нет его…
— Да, брат — зато преграда…
Эшелон заворачивает с моста.
Насыпь вниз, в закругление…
Мост в перспективе, чуть сбоку: белым бесконечным кружевом воздушные дуги ферм над гладью вод, на лазури горизонта…
— Красавец… — смотрит Ильицкий.
6. Зверь по пятам
… — Играйте, играйте, мадьярские собаки! — и стэком по воздуху.
И вот, когда музыка грянула припев, — душу раздирающим воплем подхватил женский голос:
— A-а, заткните ей глотку, мать вашу… — и он рванулся к девушке, стоящей над обрывом.
Разодрано платье — грудь открыта, черная коса бьется по ветру, огромные костры глаз, квадрат корейского лица — смуглого загорелого, открытый, окровавленный рот — криком: —Стреляйте, палачи! — и опять:
Хряст зубов и в раскрытый рот — браунинг:
— Б… комиссарская… подскакивает к ней сам атаман Калмыков: нажим гашетки — глухой разрыв и девушка валится под обрыв — в Амур…
— Играйте… — к музыкантам с окровавленным браунингом.
Молчат…
… — Играйте!!.. мать… вашу… — играйте… и хохот:
— Ну!..
Мадьярская команда музыкантов спокойна: они выстраиваются на обрыве, как раз против памятника Муравьеву-Амурскому.
Обнажают головы и — гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.
— Пулемет! — ревет мальчишка-атаман.
— Есть!
Взмах стэком и ссск — хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.
Тар-р-р… та та та тар-р-р — пулемет режет.
Интернационал замирает.
Один за другим валятся с обрыва мадьяры.
Все.
Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови — на обрыве.
— Марш! — команда карательному отряду, и Калмыков на коня.
Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки — желтый атаман.
— Ма-а-рш!
— Сми-ир-на-а!..
— Равнение на-а середину!
— Гаспада офицеры…
На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.
К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами — тонкого английского рыжего мерина.
Кавалерийское карре замерло — только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.
Рапорт принят.
— Здорово, приморцы!
— Гав-гав-гав-гав — рявкает карре.
Публика, прижатая к собору, шарахается…
— Ах!.. какой он душка… — и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.
… — И как легко сидит — еще и еще:
… — ах!..
Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается — он сегодня победитель — после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.
Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.
Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера — все приведено в движение, — в порыв приветствия:
— Ах, ах, ах!
Рыжый мерин — шарах…
Едва усидел атаман — больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:
— Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..
Бомонд Хабаровска — ошеломлен, шокирован — шарахается к толпе:
— Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..
Ад'ютант атамана сконфужен.
Но атаман — хоть бы что…
Приказ:
— По церемониальному маршу!..
…и заливается высокий тенор командующего парадом:
…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.
Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.
Из толпы — рука: браунинг — в упор: тах!..
Одновременно: — марш!
Колонны двинулись и спутались.
А ночью рыдала тюрьма.
Калмыков со своими опричниками и одним другом — японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.
Каждого третьего застреливал он сам, а пятого — штаб, по очереди.
В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев — рабочих и крестьян Приморья.
Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.
А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.
Глава 10-я
В ТАЙГЕ
1. Улыбка осени
— Ать, черт…
— Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…
Лошадь Ильицкого споткнулась, — он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода — Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.
Ильицкий, восторженный, экспансивный — он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.
Либкнехт — спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:
— Ты, что думаешь?..
— Я думаю… — стой Васька, стой! — он потрепал по шее своего рыжего монгола, — я думаю о Калифорнии, об американских прериях — там такой же простор… широко, хорошо…
— Да-а, — и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, — потом — гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.
Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам — сделавшаяся обитаемой.
Здесь — была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…
Там…
— Алло — марш! — и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу — на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.
Ильицкий остался.
Здесь река Зея делала крутой поворот, широким плесом огибая плоскогорье, и уходила в даль, теряясь песчаными отмелями там, на той равнинной левобережной стороне.
Внизу, в лощине, на самом выступе плеса белела станица.
Отряд лентой спустился к плоскогорью, повернул в лощину.
— Стой! — гаркнул Либкнехт, подскакав к авангарду отряда, — здесь — лагерь…
— Составь! — команда: — повзводно и эскадронно! — И отряд, сначала сдвинувшись, быстро разливается по лощине.
Подтягивается, громыхая, взвод легкой полевой батареи: вьючные пулеметы снимаются с лошадей. Быстро там, здесь загораются костры, дымят походные кухни.
Конная разведка ушла в направлении города Зеи; выставлена застава, заложены секреты.
— Все? — принимает рапорт Либкнехт.
— Так точно! — говорит черный скуластый ад’ютант.
Это мадьярский отряд, — сильно потрепанный, но все-таки цельный и бодрый. Он уже и сейчас является ядром, вокруг которого нарастают разрозненные, потерявшие своих начальников, части.
Много среди них местных. Разговаривают, прощаются… расстаются…
Вот и сейчас из станицы пришли девушки, молодки, старики… Кучей стоят на пригорке — спрашивают своих. Кто-то всхлипывает.
В кучке запела гармоника…
— Эх, была не была, повидала… крой, браток, веселую, — и неунывающий аргунец выскакивает вперед, — ну, дивчины — на пару, кто?