Но девушки робеют, мнутся, молчат…
Грянула гармоника.
Топнул казак, подбоченился и… залился в трепаке.
И снова воскресла сечь, вольница.
Молодки ближе надвинулись, появились улыбки на лицах девушек. Подошли мадьяры.
— Иех, ну, и-и-дем!.. — плясун, проходя по ряду девушек, выхватил одну и завертел, закружил. Та не выдержала и тоже пошла-поплыла.
Суровые лица мадьяр улыбаются, старики кряхтят. Но у всех веселый огонек в глазах. Как будто сдуло все заботы, страх… и надвигающийся ужас будущего — идущих по пятам японских карательных отрядов.
С холма спускается конный, его сопровождают до отряда с заставы. Это ординарец по связи с отрядами.
— Начальнику отряда пакеты! — подает он ад'ютанту сверток.
Ильицкий и Либкнехт читают: первому — немедленно выехать в штаб на совещание, второму — с отрядом в ночь подтянуться к Зее для прикрытия разгрузки пароходов.
Пока Ильицкий и Либкнехт совещаются — ординарец успевает у походной кухни «пошамать», запастись на дорогу буханкой хлеба, поболтать с ребятами о фронтовых делах, присоединиться к плясунам.
— Сними хоть бомбы то! — кто-то говорит.
— Не мешай!.. — отмахнулся он, отдувая вприсядку, с перебором.
Бомбы на его поясе стукаются, бьют его по ляжкам — ничего, некогда парню.
— Взорвется, окаянный… — кто-то из стариков солдат сплевывает.
Молодки задорно смеются… — ординарец готов разбиться в лепешку — заело мастерового — с казаком тягается…
— Ординарец! — кричит Ильицкий, протискиваясь в толпу, — едем!..
— Иэх… не доделал!..
— Стружку взял, срезало, смеются, провожая ординарца из толпы.
— Едем, товарищ Ильицкий… — и через минуту два всадника скрываются за холмом.
Вечереет. Все уже поужинали. Артиллеристы готовят батарею в поход. Пулеметчики вьючат пулеметы.
А пехоте что: встала и пошла.
Не утихает веселье — еще не остыла встреча, а сейчас проводы… и поют кружком.
Солнце уходит за плес, розовеют пески отмелей той стороны; светятся новые бревенчатые хаты станицы, желтеет долина — горят в закатном зареве лица раскрасневшихся девушек.
— Ста-а-навись! — команда.
На минуту суматоха, потом — быстрое подравнивание рядов.
— Ма-арш!.. — разведка тронулась. За ней авангард — загромыхала артиллерия, пулеметы… арьергард — тут и кавалерия, и пехота, и обозы.
— Не отставай, не отставай!.. — кричат в отряде, — подравнивайся…
Либкнехт на коне пропускает отряд: все ли в порядке походной колонны.
Несколько ребят поотстало от отряда — это все из местной станицы. С одним идет молодка: они держатся за руки и молча шагают за отрядом; неловко свисает у красноармейца за плечом винтовка — она ему мешает…
А вот кавалерист.
Конному хорошо — он нагнулся с седла, обнял свою дивчину и целует, ему можно поотстать, — он нагонит…
Колонна отряда выравнялась, вытянулась и змейкой уходит за увал.
Последним с пригорка скачет кавалерист, карьером догоняя отряд.
Ему вслед смотрит девушка. Глаза ее, наполненные слезами, блестят, — заходящее солнце золотит ее щеки — она, раскрасневшаяся, улыбается, ветер холодком перебирает ее спутавшиеся косы — играет волосами. Она смотрит туда, в долину, куда скрылся отряд, прижимает руки к груди и смотрит-смотрит…
Смотрит и улыбается…
2. Мы еще повоюем
Хряст…
— Держи, держи! Эх — черти…
Поздно. Сходня ломается и гаубица вместе с передком обрушивается в воду, увлекая за собой сгружавших ее красноармейцев-артиллеристов.
— Сюда! На помогу — скорее, — и Ильицкий, вбежав по пояс в воду, начинает распоряжаться…
— Скажите Либкнехту, пусть даст роту… Да, ну же, поворачивайтесь живее…
Вскоре, зачаленная канатами, с дубинушкой гаубица выволакивается, увязая в илу обмелевшего берега, на лужайку.
Ильицкий, как лягушка, мокрый, отряхивается, фыркает, вылезая из воды последним; хлюпая болотными сапогами, идет к группе товарищей, стоящих поодаль.
— Ваши ребята — молодцы! — говорит он Либкнехту подходя, — золото…
— Что-то ты очень потолстел? — шутит Кальманович. Все смеются.
Но Ильицкий, сам зубастая щука, — от'естся за десятерых. И, ловко огрызаясь и парируя шутки, он садится на траву и начинает стягивать с себя кожухи.
— Вот лучше помогите, — протягивает он сапог одному из них. Кто-то ему помогает.
— Ну, как выгрузка? скоро кончите? — подходит Краснолобов.
— Часа через два все сгрузим, — подходит грязный, запыхавшийся Тайшин. Револьвер у него болтается на спине — Тайшин типичный штатский, бывший народный учитель. Он не знает, как обращаться с револьвером, как его прицепить. Это было всегда предметом шуток, но теперь не время шутить.
— Можно к двенадцати назначить поход! Командующий знает?
— Командующий… — и Краснолобов зло кривится в улыбку, — баба он! — Решительно:
— Либкнехт, возьмите командование над эвакуацией и всеми колоннами. — Подумав: — Саковичу скажите: пусть остается начальником штаба.
— Ест! — и мадьяр прикладывает руку к козырьку, хочет идти.
— Чтоб к двенадцати все было готово, — бросает ему вслед Краснолобов.
Подумав — вот если бы Лазо… потом вслух:
— Японцы на одном переходе от нас… сумеем ли оторваться от них?..
Все молчат.
С барж доносится грохот сгружаемых снарядов, продовольствия, амуниции.
— Сумеем! — и Ильицкий, закончивший процедуру обсушки, вскакивает на ноги, — вот только бы скорее…
Вопрос о плане отхода отрядов был решен уже с того момента, когда армии покинули железнодорожную магистраль. Судьба их была решена — они все были обречены на распыление.
— Так и выходит, — думал Краснолобов, идя по берегу с Либкнехтом, — совещание кончилось; вопрос сводился только к тому — кто куда пойдет…
Подошел Ильицкий.
— Ну, ты что думаешь?
— Надо воевать, — ответил тот, не задумываясь.
— Так и я думаю, — вот почему ты должен сейчас же прорваться к Лазо.
— А вы здесь?
— Ну, я пока с ними двинусь.
— Куда?
— Туда! — и Либкнехт показал рукой на северо-восток.
Краснолобов пояснил:
— Он с отрядом думает пробраться на Керьби, а потом на Аян.
Ильицкий к Либкнехту: — смотрит-ждет…
— Там укрепимся: будем ждать и драться, — чеканит Либкнехт.
— Во-о! — самое правильное: мы еще повоюем, чорт возьми, — и быстро и легко Ильицкий зашагал к штабу, весело насвистывая.
Скоро оттуда он вышел совсем готовый к от’езду: сборы Ильицкого были кончены в миг. Вот он уже сидит на лошади и прощается с Краснолобовым и Либкнехтом. Подходят Тайшин и Калманович.
— Ну, Америка, выручай! — и Ильицкий, щелкнув по кобуре седла, двинулся на своем рыжем монголе.
Все переглянулись — у каждого мелькнула мысль: на верную гибель поехал. Не вернется…
— Да… мы еще повоюем… — подумал Краснолобов, глядя, как удалялся по берегу в гору Ильицкий.
Отряды, навьюченные уже становились, вытягиваясь в походную колонну.
Точно в ответ на думы Краснолобова мадьяр Либкнехт сказал:
— Это все, что осталось от трех армий.
…Это значит: Уссурийской, Амурской, Забайкальской. Каждая из них прошла не одну тысячу верст все время в арьергардных боях — все неся на плечах противника. И каждая верста вырывала из этих армий куски — устилая дорогу кровавым следом: армии распылялись, бескровели.
Осталось только маленькое крепкое ядро — мадьяры, которым было некуда идти, да рабочие с заводов, которым было все равно: куда ни идти, где ни работать, где ни воевать, лишь бы за пролетарскую революцию.
А крестьяне, казаки — те распылялись по тайге, оседая по своим деревням и станицам.
Это — крестьяне.
А то — были настоящие пролетарии — им нечего было терять…