— Их много здесь, разбрелись… — репликой бросает Мухин, наклоняется и начинает помешивать в камельке.
Угли трещат, разгораются, вспыхивают, освещая пространство больше выше. Вот на миг показалось бревно, за ним настил, поросший мхом. Это потолок… низкий, черный, придавленный… и — снова погрузился во мрак.
— …Да, их много, но все они разрознены, дезорганизованы.
— Иные даже очень…
— Ничего! — и Лазо также наклоняется к камельку. — Соберите с’езд… Они вас знают. Доверяют. Организуйте. Станьте во главе их и вот — сила.
— Только одно…
— Что?
— Не надо увлекаться армейскими соединениями.
— Да уж какое там увлечение!.. Так — отряды сколотить… небольшие, крепкие…
— Верно. Партизанские отряды, чтобы ничем не связывались… Никаких тыловых организаций.
— Тайга… вот наш тыл. — И Мухин улыбается.
— Теперь только одно — партизанская война.
— Да-а, время бы протянуть до весны, а там — тайга заговорит…
Молчат оба.
— …Вот почему, — как бы своим мыслям отвечает Лазо: — вот почему я и думаю — вам надо здесь начать, а я — уйду с отрядами в Приморье. Там буду собирать и организовывать силы, а к весне, сплошным партизанским фронтом надвинемся из тайги на магистраль…
— …От самого океана, до Забайкалья… хорошо…
Крепкий, коренастый Мухин поднялся.
Настоящий приискатель — в высоких унтах[9]. Надел шапку-ушанку.
— Ну, товарищ Лазо, значит — так! — и подал руку.
Крепкое пожатье.
А потом Мухин надел рукавицы, вскинул за плечо японский карабин и, низко согнувшись, шагнул за дверь зимовья.
В звездную холодную ночь.
Вкусно пахнет на кухне.
Косматая голова свесилась с нар, маленькие глазки блестят, ноздри раздуваются — нос почуял добычу, курносый, такой же маленький и живой, как глаза лохматой головы.
Вот протянулась жилистая и длинная рука к печке на сковородку и, как клещами: мигом — хвать пирог! И в рот…
Нет его.
Пока Прасковья оглядывалась на входившего грузчика с подушкой, — пирога уже на сковороде не хватало — пустое место пенилось маслом.
— Ах, ты окаянный — корявая твоя морда! — и она в шутку дернула его сковородкой по ляжкам…
— Что, Прасковья Ивановна, недочет в пирогах. Опять курносый слопал?
— Опять, сердечный…
На нижних нарах смех, шлепанье карт и голос:
… — А верно, брат, он блатной, настоящий… и контрабандистом был и деньги делал…
— Да, ну?! — один из играющих, новичок.
— Говорю, значит правда! В домах Шоколо, на Зейской — там делал, там его и накрыли впервой…
— Давно это было?
— Да лет десяток будет…
— Да-а, дела-а!.. А вот на поди, что сталось с человеком…
— А что, молодец — линию понял свою, значит пришло…
— И ругали его, здорово! Ну, а только Советом он правил лучше всех. Наш был настоящий! неподдельный!
— Не то, что его прежние фальшивки?
Гогот с нар…
— Ну, он не дурак. Не забыл и старое рукомесло. Тоже и нынче делал деньги… Только настоящие! «Мухинки», так их и звали.
— Блатной!.. — и говоривший забулькал банчком. Налил стакан, потянул…
— Да, будет тебе, окаянный!.. — из кухни Прасковья увидала, кричит: — пьяница ты!.. А еще говоришь: он да он, молодец… А што бы самому в люди выйти… Человеком стать… — а то — так и сдохнешь контрабандистом, убьют, как собаку, а то повесят!
— Что, и то не плохо!.. Всякому своя планида…
— Планида!.. А у него что?
— Дура-матушка, не всякому быть им: он, брат, парень во-о! был и у нас-то первый… Таких контрабандистов не много знал Амур — смерть была стражникам — смерть! Зато своим — рубаха-парень: все поделит, последнее отдаст. Золото, а не товарищ. Ну, а чужим, пограничникам — зверь. Боялись его, страсть!
Помолчал, потом:
— Не всякий, матка, таков… Он, брат, один у нас — и там был, да и здесь не подгадил…
Говоривший опрокинул стакан в глотку, сочно, чмокнул, крякнул, отер широким рукавом губы и принялся резать кету.
— Он, брат…
— Да ты хоть прожуйся-то, греховодник старый!.. — опять Прасковья из кухни.
— Ничего, матка… — продолжая есть:
— Он, брат, и в Совете…
Скрипнула дверь, распахнулась широко и в парах холода, низко нагибаясь, в кухню шагнула широкоплечая фигура таежника-приискателя.
— Здравствуйте!..
Говоривший выглянул с нар, — замер:
— Товарищ Мухин!..
— Он самый… — и снял и отряхнул от снега шапку, да к Прасковье.
— Ну, мать, — покорми…
Но мать, разиня рот, стояла, как ошалелая:
— Батюшки-светы! Он… Расстреляют всех, — в голове мыслями.
— Ну, живей, поворачивайся! — и контрабандист спрыгнул с нар и побежал к Мухину помогать раздеваться.
Прасковья очнулась — и зашумела на плите.
— Хорошо у вас, тепло… — выдохнул Мухин, снял полушубок и подсел к печке, поближе к теплу.
— Хорошо, Федор Никанорович.
2. Связь
— Видел?
Оба к окну, — а там по снегу крепкая, коренастая фигура взад и вперед ходит, да поглядывает…
— На стреме! — улыбнулся Ефим.
— Верный человек, старый контрабандист, знаю давно… — и Мухин хитро подмигнул…
— Ну, а теперь давай разговаривать…
— Нет, ты скажи мне, как меня нашел, — удивляется Ефим, — я, можно сказать…
— Нашли, брат… Давай лучше, выкладывай, что у тебя есть для меня.
Кононова разбирает любопытство, но не время расспрашивать: — приехал из Харбина и сам Мухина искал, а вышло так, что он его нашел…
— Ловко… — только и может сказать Ефим, садится на пол и стаскивает сапог.
Долго ковыряет в каблуке ножом, а потом, как подрезал, — вытаскивает шелковинку:
— Вот! — Мухину.
Тот к окну. От луны — все как на ладони видно: и печать, и шифр, и план.
— Все? — оборачивается к Ефиму.
— Все! Только разве на словах велено добавить Сергею, если его скоро увидишь…
— Третьего дня видел…
— Ну!.. Где?
— В тайге… Он уходит с отрядом в Приморье.
— Вот так и Ольга говорила…
— Рада, небось, будет?.. — и глаза Мухина смеются…
— Известно — не каменная…
— Молодец она!..
— Что говорить…
— Ну… а еще что? — и Мухин мельком заглядывает опять в окно.
А там…
Яркая луна в дымчатом кольце — высоко в куполе неба. Холодная, светлая ночь.
Снег белыми огоньками на лунных отсветах.
— Ну, яскори их, — долго что-то засиделись там… ххо-лодно-жеж, чортова бесина, сегодня… Ххолодно!
И человек переминается с ноги на ногу — греется. Под валенками хрустит снег.
— Ух, и ххолодно-ж, яскори!..
3. Губернатор
Управляющий губернией Иван Сергеевич Алексеевский недоволен… Нервно курит папиросу за папиросой и шагает по столовой из угла в угол.
— Фу, чорт возьми! Аннушка! да прибейте вы этот ковер… в конце-концов!.. чорт знает, что такое!..
— Слушаю-с, барин, я сейчас…
— А, да не зовите меня барином… сколько раз говорить вам?
— Простите, Иван Сергеевич.
Управляющий губернией смотрит на часы… Восемь. Скоро. Сегодня у него бал… т. е. не бал собственно, а так, вечер, именины жены… Бал — неудобно… Пахнет старым, губернаторским… А он социалист, социалист-революционер… простой… демократичный…
Но…
Управляющий губернией… Ответственность…
И потому… достоинство.
Вот и нужно, чтобы было и просто и с достоинством.
А, кстати, есть цели особые, политические… И значит именины — политические.
Но управляющий губернией озабочен: сочетание губернаторского апломба и социалистической невинности не всегда ему удается, вернее — никогда…
А сегодня важно: будет, приехавший из Харбина, полковник Луцкий, будет атаман Кузнецов…