— А разве это плохо?..
— Знаю…
— Когда среди наших бедных рабов столько предателей…
— Знаю…
Цой дрожит, прижимается к пряслу — глаза мутнеют, и где-то внутри их чуть блеснул свет и потух… — боком протискивается в калитку и пропускает мимо себя телегу, на которой сидит возница отца Павла. — А потом вдруг как-то неожиданно кричит:
— Эй, ты, слепой. Что не смотришь… — и к вознице — толкает его кулаком в грудь, потом дергает его и, покрутив еще рукою в воздухе, плюется.
Тот выезжает из двора анучинского попа и спускается в долину на Никольский тракт.
Цой идет к отцу Никодиму.
— Моя нада вози хлеба… — кричит он попу в окно со двора, — телега нада… штаба приказал… — бери моя…
И идет под навес к дрогам.
Поп раскрывает рот и хочет выругаться совсем не по-святому, но чья-то мягкая ладонь ему на рот….
— Успокойся, отец Никодим… за терпение бог воздаст вам сторицею, — отец Павел сзади.
— Угу… Э-э… — урчит отец Никодим, ничего не понимая.
А за околицею, уже на тракту, далеко за Анучино, возница копошится у себя за пазухой, а потом вынимает оттуда маленький комочек бумаги. Развертывает его. Читает. Злобный огонек в глазах, а глаза в сторону Анучино…
— У-у… боршуика! — сжимает кулак возница.
Это — капитан Нао.
2. Эстафета
— … Доехав до станции Куаньченцзы, ты пройдешь в поселок и в опиокурильне Тына увидишь нашего брата Пэ-и.
Пусть он едет дальше в Сеул, — закончил Ким инструкцию посланцу корейского партизанского отряда.
Ким встал, достал из походной сумки сверток и вынул из него корейские туфли.
— Одень. А в Куаньченцзы отдашь их Пэ-и. Пусть в них едет. Теперь иди.
Лю — посланец — утвердительно кивнул головой, одел туфли и вышел.
Ч-чах… ч-чаххх… чшшшш…
Дан-н-н…
Куаньченцзы. Пассажиры суетливо выходят из вагонов. У площадок стоят японцы, пытливо всматриваясь в каждое лицо.
Из вагона II класса выходит солидный японец, сыщики почтительно расступаются, а за японцем идет Лю, неся чемодан. Японцы, пропустив их, снова пытливо смотрят в вагон.
Лю оглянулся и презрительно сплюнул.
— Макака!..
Затем, поставив чемодан на нанятого японцем рикшу, легким шагом скрылся в проулках.
Опиокурильня Тына на самой окраине поселка. Большая фанза занавесом делится на две комнаты. Первая, маленькая, устлана цыновками, а вдоль стен низенькие столики для чая. У входа сидит Тын — хозяин — старый сухой кореец с реденькой козлиной бородкой. Он безучастно, с совершенно неподвижным лицом, получает деньги, выдает трубки с опиумом бойкам и следит за угощением.
А в соседней, большой, — сизый, одуряюще-пряный дым окутывает гостей. Всюду на цыновках лежат или сидят, мерно покачиваясь, еще не уснувшие гости, а между ними безмолвными тенями мелькают фигуры прислуживающих.
В глубине на цыновке сидит Пэ-и. Сегодня, как всегда, он пришел ждать вестей от Ким‘а, а попутно выкурить трубку, уносящую в царство грез…
— Пэ-и! — голос справа.
— Слушаю.
— Ты уже курил?
— Нет. Что нового, Лю?
— Получил письмо от отца. Скоро праздник Луны, и моя сестра Сан зовет тебя приехать в Сеул.
Пэ-и повернул голову и посмотрел на говорившего. Затем встал, и оба вышли.
— Когда ехать?
— Сегодня.
— Хорошо.
— Ты поедешь в моих туфлях. В Сеуле передашь их нашим.
— А ты будешь ждать здесь?
— Да.
Обменялись туфлями.
— Прощай.
Пэ-и ушел, а Лю через минуту погрузился на его цыновке в сладкий сон после третьей затяжки опиума.
Ночь. Поезд мчится к Сеулу.
Через вагоны, грубо расталкивая сбившихся в проходе корейцев, идут два японских жандарма. Скуластые, лоснящиеся физиономии «господ» презрительно бросают в толпу ругательства.
У выхода на площадку стоит Пэ-и.
Жандармы подходят.
— Прочь! — и звонкая пощечина гулко раздается по вагону.
Пэ-и не шелохнулся, только сжавшийся кулак выпрямился, и передний японец с разбитой скулой покатился на пол вагона.
— Собака! Раб!.. Пэ-и на площадку… Навстречу:
— Куда? Стой?
Три пары рук сковали тело Пэ-и, хриплый крик из сдавленного горла, и через минуту в открытую дверь вагона с площадки падает тело корейца…
Поезд дальше.
А кругом… Ночь. Серебристый диск луны медленно поднимается по небосклону. Холмы громадными шапками угрюмо прижались к земле, и без счета сплошным огненным морем по всей безбрежной степи горят священные костры, вокруг которых тысячи теней, тысячи корейцев, протягивая руки, молят дочь солнца сбросить с них рабство…
Сегодня праздник Луны.
3. Маковое раздолье
Когда цветет мак — вся Улахинская долина заливается красным маревом. А кругом под сопками фанзы китайских чао и пыи корейских уруг.
Еще они садят здесь табак и кукурузу, а ближе к Никольску и Посьету даже рис.
Теплый, туманный, мягкий, благодатный край… Недаром же здесь родится пьяный хлеб, а вот все остальное желтое, восточное, произрастает хорошо.
Уже цвет опал.
Большая зеленая головка мака, а вокруг нее тонким двойным лезвеем, как бритвой, — черная маленькая правая рука проводит поперечные полосы — надрезы. Левой — она подставляет глиняную чашечку, в которую ловко счищает с головки маковые слезы — сок из надрезов. Это — мякоть будущего опиума.
Маленькую девочку-кореянку не видать из-за огромных стеблей мака. А по полям их ходят десятки и сотни.
Кореец старик, в соломенной конусообразной шляпе, сидит у фанзы и попыхивает в свою длинную трубочку, флегматично наблюдая за работой.
Это последний срез. Скоро будут косить. А у иных уруг уже скосили — раньше было засеяно.
Солнце жарко и не шелохнут маки.
Синие повязки на головах.
Одноглазый Лифу смотрит на бумагу с японской печатью.
Хунхузский отряд раскинулся по скошенному маковому полю. Хунхузы зарылись в мак и отламывают сухие головки от стеблей, скусывают чашечку головки, а потом трясут в рот, стукая о зубы... И сыплется мак из головок.
Уже неделю не давал хунхузам старый Сын-Фун-Ли опиума — вышел, говорит, весь, надо идти брать у корейцев...
И вот пошли...
А пока заменяют опиум маком. Наедятся и будут спать до ночи, а там...
Кругом коричневые скошенные поля мака — сухие и пьяные.
И мирно, как пчелы, работают корейцы на своих уругах.
4. Сеул
Древний Сеул, столица Кореи, просыпается.
Яркое утреннее солнце радостно стелет ласки своими лучами на рисовые поля, безбрежно развернувшиеся вокруг города. Белые корейские домики кажутся сдавленными большими зданиями японских правительственных учреждений, а древний замок корейских князей, стоящий около Сеула, будто выкинут за черту города победителями с островов.
По еще безлюдной улице Сеула идет нищий. Бессильно свисает его левая рука, а правой он опирается на палку. Медленно подходит он к корейскому домику.
Тук… тук-тук…
Спят. Настойчивее: тук… тук-тук…
Из дома: тук… тук-тук…
Нищий оглядывается.
Никого.
Бесшумно раздвигается дверь.
— Войди!
Молодая девушка подозрительно оглядывает пришельца…
— Пэ-и! Ты? Мой господин. Что с тобой?
Нищий, обессиленный, упал со стоном на цыновку:
— Туфли… передай… Ихо-Сан…
Старый кореец вышел из-за ширмы.
— Кто пришел?
— О, отец! Пэ-и пришел… оттуда. Принес туфли, а сейчас… умер…
Старик нагнулся и осмотрел корейца.
— Ничего, будет жить. Промой ему раны и дай вина. Туфли принеси мне. Выйди и посмотри, нет ли кого около дома.
— Ли, дай нож. Притвори, как следует, дверь и будь осторожна.
Старый Ихо-Сан взял нож и осторожно стал надрезать туфли.