— Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.
— Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.
— Хорошо.
Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.
Вагон тонет в полумраке.
Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.
Они разговаривают тихо… вполголоса.
— Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.
Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.
— Сейчас вы откуда?
— Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.
— A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.
Четверо японских солдат стоят в купе.
Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:
— Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?
— Багаж?
Сибирская внимательно смотрит на японца.
Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…
— Вот этот… корзинка.
— Но…
Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.
Понял. Молчит.
— Берице.
Солдаты хватаются за корзинку.
— Вы говорили, что поведете меня к коменданту?
— Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.
— Долго я буду ждать?
— Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.
Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.
Сибирская бессильно опускается на скамейку.
Силы уходят. Острой болью врезается мысль:
— Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.
Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:
— Сын мой… сын.
— Матушка!.. Что плачешь? — слышится из угла старушечий голос.
Сибирская вздрагивает…
А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.
Минул час.
— Ничего, ничего, успокойся, родная, — говорит Сибирская тихим, ласковым голосом. — Вот и у тебя есть второй сын, подумай о нем… А наши мальчики умерли за большое, великое дело… за святое дело умерли наши мальчики. О них не забудут вечно. Не плачь.
— Что это?
На пороге раскрытых дверей японский офицер:
— Подзаруста. Вы свободна… Этто… недоразумений.
— Хорошо. Освободите также и эту женщину… Тут тоже недоразумение.
— Модзна, модзна… Я сейцас сказать комендант.
Глава 15-ая
В СВОЕЙ СТИХИИ
1. Под дворцом императора
На одной из узких улиц Токио невзрачный домик с заржавевшей вывеской. На ней пожелтевшими буквами по-японски и по-русски:
Дамские вещи и принадлежности туалета.
Два европейски одетых господина открывают дверь.
— Мадемуазель Роза! — обращается один из них к сидящей за прилавком молодой очаровательной девушке. — Какая дивная погода сегодня вечером!
— Никого нет, — отвечает девушка. — Проходите.
Оба джентльмена проходят в соседнюю комнату и плотно прикрывают двери.
— Очень недурная девочка, господин Клодель, — ухмыляется Трехглазый. — Где вы такую нашли?
— Я ей отрекомендую тебя, когда покончим с этим делом. Старайся.
— Постараюсь. Хотя нынче нам приходится работать очень осторожно. Второй вход ведет под внутренний покой дворца.
— Под дворцом подвалы. Спускайтесь ниже, чтобы случайно не проломать какую-нибудь стену.
— Не беспокойтесь. Наши ребята работают осторожно. Один ход уже подготовлен. Вход отсюда. По нему можно беспрепятственно проникнуть в нижний этаж, где помещается личная библиотека императора. Ночью у наружной двери библиотеки караул — 12 человек, внутри же — никого.
— Хорошо. Мы отправимся на разведку завтра же ночью. С нами пойдет еще тот японец, ученый, о котором я говорил. Он конечно боится нас, но держи ухо востро.
Тихо ночью в огромной библиотеке императорского дворца. Спят тени мудрецов в грузных пергаментных фолиантах, сложенных в огромных дубовых шкафах.
В отличие от прочих зал дворца, стены библиотеки не пестрят украшениями. Их монотонность и мрачность точно подчеркивают всю серьезность и глубину скрытых здесь мудростей. Только кое-где по бокам шкафов статуи древних философов и ученых на золоченых пьедесталах взирают на мрачные стены. Да иногда глухой ночью везде проникающие крысы забавляются навощенными табличками на нижних полках.
Тихо. Полутьма.
Но вот маленький кружочек света мелькнул на одном из шкафов. Из-за противоположного угла залы, осторожно отодвигая ковер, поднимаются трое: Клодель, Трехглазый и угловатый японец с огромными роговыми очками на широкой переносице.
С нескрываемым уважением он осматривается кругом; но лицо японца искажается болезненной гримасой, когда взгляд его падает на Клоделя и Трехглазого. Он знает — ему грозит смерть, если он посмеет ослушаться.
— Ну, ну, скорей, Суоки. Осматривай шкафы, — говорит Клодель. — Ищи. Клянусь, что, если ты не найдешь нужные нам пергаменты, тебе придется отправиться к праотцам.
Суоки начинает осматривать содержимое шкафов. Все не то. Не то. А вот здесь каталог. Ага! Шкаф 16-ый. Индия. Но здесь ничего нет. Все это малоценно.
— Ищите, чорт вас возьми! Они должны быть тут.
— Постойте, мистер, — вспыхивает взгляд Суоки. — Тут что-то отмечено в каталоге.
Сбоку японские каракули:
— А, наконец-то! — подбегает Клодель. — Сокровищница йогов! Вот она где. Вероятно, это план ходов под дворцом. Мы теперь знаем, что она здесь. Мы теперь знаем, где искать.
— Мы попробуем другим ходом, — восклицает тоже вдохновившийся Трехглазый.
«Сокровищница йогов, — думает он. — Тут пахнет чем-то получше золота. О, Трехглазый не дурак».
Все трое спускаются вновь под ковер в углу залы.
Все тихо кругом.
Но чу! Не почудилось ли им?
Стоящая у одного из шкафов фигура на пьедестале поднимает ногу и сходит на пол.
Еще минута — и фигура сбрасывает свое бронзовое одеяние.
Под ним — Мак-Ван-Смит.
2. Житье подпольщиков
Свищет ветер. Рвет деревья. Встречной бабе косынку долой. Неугомонный, холодный. С моря.
Надвигаются над городом черные тучи. Через четверть часа: — дождь. Хлещет, как сквозь дырявое сито, по панелям водяными шариками:
…Плах шлах, плах шлах…
Бежит по панели Кушков. Он мокрый с головы до ног, но радуется дождю: можно бежать и шпиков меньше.
Вот уж за поворотом Гайдамаковская. Кушков оборачивается — никого сзади. У садика перед домиком Огарческой треплется по ветру повешенная на веревочке рубашка. Значит, семафор открыт — путь свободен.
— Только, черти! Молодежь! — ругается про себя Кушков. — Никогда их толком не научишь. Ну, какая же хозяйка станет держать в такую погоду белье на дворе? Хотя кто ж мог предвидеть, что будет дождь?
К приходу Кушкова там уже дядя Федоров, Курков, обе Ольги, Шаров. Немного позже, тоже весь мокрый, является Ветров. Вода льется с него потоком, оставляя сзади широкий след.
— Ты что же это водопадом прикатил? Разденься в передней.
— Ну, уж придется — промок до костей. Дайте хоть что-нибудь сухое накинуть.
Огарческая ищет, но ничего кроме юбок не может найти.
— Ну, дайте хоть юбку. Шут с вами.
Ветров надевает женскую рубашку и поверх нее кое-как закутывается одеялом.