—Оптимизм, — говорил мистер Барбекью-Смит тоном, не допускающим возражений, повышая голос, чтобы его было слышно сквозь мелодию «Знойных женщин», — оптимизм — это раскрытие души навстречу свету, это движение к Богу и непосредственно в него, это духоовное самоединение с бесконечным.
— Как верно! — вздохнула Присцилла, качнув убийственным великолепием своей прически.
—Пессимизм, с другой стороны, — это сужение души и движение ее к тьме. Это сосредоточение внутреннего «я» на материи низшего порядка. Это духоовное рабское подчинение голым фактам, грубым физическим явлениям.
«Знойные женщины, они и во мне разжигали огонь желания!» — сам собой звучал в голове Дэниса припев. Да, разжигали, черт их возьми! Страсть горела в нем — но недостаточно, вот в чем беда. Страсть горела внутри, дразнила, терзала его желанием (да, «терзать» — это самое подходящее слово). Однако внешне он безнадежно робок. Как овца: бе-е, бе-е, бе-е.
Вот они, Анна и Гомбо, двигающиеся вместе, словно одно гибкое существо. Зверь с двумя спинами. А он сидит в углу, притворяясь, что читает, что не хочет танцевать, что даже презирает танцы. Почему? Да все по той же причине: бе-е, бе-е.
Почему он родился с таким лицом? Почему? У Гомбо медное лицо не знающего радости человека, он словно старинный, могучий таран, которым били в городские стены, пока не сокрушали их. А вот он родился с другим лицом. С пушистой мордочкой ягненка.
Музыка смолкла. Единое, слаженно двигавшееся существо распалось на две части. Раскрасневшаяся, немного задыхающаяся, Анна проплыла по комнате к пианоле, положила руку на плечо мистера Уимбуша.
— А теперь вальс, пожалуйста, дядя Генри, — сказала она.
—Вальс, — повторил он и повернулся к шкафчику, где лежали валики. Он вытащил валик с регтаймом и вставил на его место другой — фабричный раб, безропотный и прекрасно обученный. «Рам, там; рам-ти-ти, там-ти-ти»... Медленно, как корабль по мертвой зыби, поплыла мелодия. Четырехногое существо, еще более изящное и слаженное в своих движениях, заскользило по полу. О, почему только он родился не с таким лицом!
—Что вы читаете?
Он с удивлением поднял голову. Это была Мэри. Она только что вырвалась из неприятных объятий мистера Скоугана, который выбрал теперь своей жертвой Дженни.
— Не знаю, — честно ответил Дэнис. Он взглянул на титул. Книга называлась «Спутник скотовода».
— По-моему, вы поступаете очень разумно, сидя тут тихо с книгой, — сказала Мэри, остановив на нем неподвижный взгляд своих фарфоровых глаз. — Не знаю, зачем только люди танцуют. Это так скучно.
Дэнис не ответил. Она раздражала его. Из кресла у камина доносился низкий голос Присциллы.
—Скажите мне, мистер Барбекью-Смит, — вам все известно о науке, я знаю. — Из кресла мистера Барбекью-Смита раздалось протестующее восклицание. — Эта теория Эйнштейна... Она, кажется, может опрокинуть весь звездный мир. Я так беспокоюсь за мои гороскопы. Видите ли...
Мэри возобновила атаку.
— Кто из современных поэтов вам больше нравится? — спросила она.
Дэнис не на шутку разозлился. Почему эта назойливая девица не оставит его в покое? Ему хотелось слушать эту ужасную музыку, смотреть, как они танцуют, — с каким изяществом, словно созданы друг для друга! — хотелось лелеять свое горе в одиночестве. А она пришла и устроила ему этот идиотский допрос. Как «Вопросы Мангольда»: «Назовите три болезни пшеницы...» Кто из современных поэтов вам больше нравится?
— Блайт, Майлдью и Смат[7], — ответил он с лаконичностью не знающего сомнений человека.
Прошло несколько часов, прежде чем Дэнис сумел наконец уснуть в эту ночь. Он испытывал неясные, но мучительные страдания. Причиной их была не только Анна, но и он сам, будущее, жизнь вообще. Вселенная. «Ужасно труден этот юношеский возраст», — то и дело повторял он про себя. Но тот факт, что он знал свою болезнь, не помог ему исцелить ее.
Сбросив одеяла на пол, он решил искать облегчения в сочинении стихов. Ему хотелось заключить в слова свою безымянную тоску. Приблизительно через час в скрипе пера и помарках родились на свет девять более или менее законченных строк.
Дэнис прочитал стихи вслух, потом бросил в корзинку исписанный лист и снова лег в постель. Через несколько минут он уже крепко спал.
Глава одиннадцатая
Мистер Барбекыо-Смит уехал. Автомобиль умчал его на станцию, и в воздухе еще стоял легкий запах выхлопных газов. Пожелать ему счастливого пути вышли к воротам почти все обитатели Крома. Теперь они шли назад к террасе и саду,, обходя дом вокруг. Все молчали, никто не решался заговорить об уехавшем госте первым.
—Итак? — сказала наконец Анна, повернувшись к Дэнису и вопросительно подняв брови. Кто-то должен был начать.
Дэнис отклонил приглашение, переадресовав его мистеру Скоугану.
— Итак? — сказал он.
Мистер Скоуган не ответил. Он просто повторил вопрос:
— Итак?
Подвести итог предоставлялось Генри Уимбушу.
— Весьма приятное дополнение к нашему собранию, — сказал он похоронным тоном.
Занятые своими мыслями, они спускались по тисовой аллее, которая, обходя террасу сбоку, вела вниз, к бассейну. Здание нависало над ними своими башнями, необыкновенно высокое, и тридцать футов искусственной террасы добавлялись к семидесяти футам его кирпичного фасада. Стремительно взмывали вверх вертикальные линии трех башен, усиливая впечатление ошеломляющей высоты. У края бассейна все остановились и оглянулись.
— Человек, построивший этот дом, знал свое дело, — сказал Дэнис— Это был архитектор!
— Вы так думаете? — задумчиво спросил Генри Уимбуш. — Сомневаюсь. Дом построил сэр Фердинандо Лапит, выдвинувшийся во время царствования Елизаветы. Он наследовал это поместье от своего отца, которому оно было даровано во время гонения на монастыри. Ведь Кром был раньше монастырем, а этот бассейн — прудом, в котором монахи разводили рыбу. Сэру Фердинандо недостаточно было просто приспособить для себя старые монастырские здания. Используя их как каменоломни для сооружения амбаров, коровников и надворных построек, он возвел для себя грандиозное новое кирпичное здание — то, которое вы сейчас видите.
Он махнул рукой в направлении дома и замолчал. Суровый, величественный, даже, пожалуй, грозный, Кром нависал над ними.
— Замечательно в Кроме то, — сказал мистер Скоугап, не упустивший возможности вставить слово, — что он представляет собой столь бесспорное и явное произведение искусства. Он не ищет компромисса с природой, но смело противостоит ей и восстает против нее. Он не уподобляется замку Шелли из «Эпипси-хидиона», который, если мне не изменяет память,
Нет, нет, подобной чепухи о Кроме не скажешь. Спору нет, крестьянские лачуги действительно должны выглядеть так, как если бы они выросли из земли, к которой привязаны их обитатели. Но дом образованного и цивилизованного человека, человека утонченного вкуса ни в коем случае не может выглядеть так, словно он сделан из глины. Он скорее должен подчеркивать, как далеко он отстоит от жизни природы. Со времен Уильяма Морриса — это факт, который мы в Англии не в состоянии понять. Цивилизованные, с утонченным вкусом люди всерьез изображали из себя крестьян. Отсюда стилизация, искусство и ремесла, архитектура загородных домов и все прочее. У нас в пригородах вы можете увидеть бесчисленные ряды повторяющих друг друга нарочито причудливых подражаний деревенской лачуге и подделок под нее. Лачуга, которая в соответствующей среде, без сомнения, имеет свою прелесть, в ней тоже «есть нечто титаническое», — лачуга появилась на свет вследствие бедности, невежества и ограниченного выбора материалов. Ныне мы используем наши деньги, технические знания, огромное разнообразие материалов для строительства миллионов псевдолачуг в совершенно неподходящей для этого среде. Это ли не предел скудоумия?