Громадная свинья лежала на боку посреди клетушки. Ее круглое черное брюхо с двумя рядами сосков было открыто для нападения целой армии маленьких коричнево-черных поросят. С неистовой жадностью они рвали соски своей матери. Старая свинья время от времени беспокойно шевелилась или тихо хрюкала от боли. Одному поросенку — самому маленькому и слабому — не досталось места на этом пиру. Пронзительно визжа, он бегал взад и вперед, пытаясь протиснуться между своими более сильными братьями или даже вскарабкаться на них и по их крепким черным спинкам добраться до материнского молока.
— Их действительно четырнадцать, — сказала Мэри. — Вы совершенно правы. Я сосчитала. Это невероятно!
— Свиноматка в соседней клетушке, — продолжал мистер Уимбуш, — показала себя очень плохо. У нее только пять поросят. Я дам ей еще одну возможность. Если в следующий раз она не покажет себя лучше, я ее откормлю и забью... А вот там — хряк. — Он указал на дальнюю клетушку. — Отличная скотина, правда? Однако свое лучшее время он уже отживает. С ним тоже придется расстаться.
—Как жестоко! — воскликнула Анна.
— Но как практично, как замечательно реалистично! — сказал мистер Скоуган. — Эта ферма — модель здорового, по-отечески мудрого правления. Заставьте их размножаться, заставьте их работать, а когда их время размножаться, работать или производить пройдет — отправьте их на бойню.
— Занятие сельским хозяйством — это, кажется, одно неприличие и жестокость, — сказала Анна.
Наконечником своей трости Дэнис начал почесывать большую, покрытую щетиной спину хряка. Животное слегка пошевелилось, словно подставляя себя орудию, которое возбуждало столь приятные ощущения, и замерло, похрюкивая от наслаждения. Многолетняя грязь шелушилась и серыми струйками сыпалась с его боков.
— Какое удовольствие, — сказал Дэнис, — сделать кому-нибудь что-нибудь доброе. Я чешу этого хряка, и, кажется, мне это не менее приятно, чем ему. Если бы только можно было всегда проявлять доброту вот так, без особых усилий.
Хлопнула дверь, раздались тяжелые шаги.
— Доброе утро, Раули! — сказал Генри Уимбуш.
—Доброе утро, сэр! — ответил старый Раули. Он был самого почтенного возраста из всех работников на ферме — высокий, крепкий мужчина, все еще прямой, с седыми бакенбардами и чеканным, величественным профилем. Серьезный, с важными манерами, замечательно представительный, Раули походил на одного из видных государственных деятелей Англии середины девятнадцатого века. Он остановился, не смешиваясь с группой, и некоторое время все смотрели на поросят в молчании, которое нарушалось только хрюканьем или хлюпаньем копыт по грязи. Наконец Раули повернулся, медленно, внушительно, сдостоииством, как он делал все, и обратился к Генри Уимбушу.
— Взгляните на них, сэр, — сказал он, указывая рукой на копошившихся в грязи животных. — Их справедливо называют свиньями.
— Да, конечно, — согласился мистер Уимбуш.
—Этот человек приводит меня в смущение, — сказал мистер Скоуган, когда старый Раули не спеша и с достоинством удалился своей тяжелой походкой. — Какая мудрость, какие здравые рассуждения, какая точность в оценках! «Их справедливо называют свиньями!» Да! И хотел бы я с таким же основанием сказать: «Нас справедливо называют людьми!»
Они двинулись дальше, туда, где были коровники и конюшни для ломовых лошадей. На пути им встретилось пять белых гусей, вышедших, так же как и они, подышать воздухом в это чудесное утро. Гуси загоготали, остановившись в нерешительности, потом, вытянув по-змеиному свои длинные шеи, бросились прочь, устрашающе шипя. На просторном дворе в грязи и навозе топтались рыжие телята. В загоне стоял бык, внушительный, как паровоз. Это был очень спокойный бык, и на морде его застыло выражение меланхолической глупости. Он пристально смотрел на пришедших своими красновато-карими глазами, задумчиво пережевывая утренний корм, сглатывал, отрыгивал и снова жевал. Хвост его с силой хлестал то по одному, то по другому боку и словно существовал отдельно от неподвижного туловища. Между короткими рогами рос треугольник рыжих тугих завитков.
—Прекрасное животное, — сказал Генри Уимбуш.— Племенной бык. Но он тоже стареет, как и хряк.
—Откормите и забейте его, — заявил мистер Скоуган, с отточенной отчетливостью, словно старая дева, произнося каждое слово.
—Неужели вы не можете дать животным немного отдохнуть от производства потомства? — спросила Анна. — Мне жаль бедняг.
Мистер Уимбуш покачал головой.
—Лично мне, — сказал он, — приятно видеть, как четырнадцать свиней растут там, где раньше была одна. Зрелище жизни в таком грубом и сильном проявлении освежает.
— Я рад слышать это, — с жаром перебил Гомбо. — Побольше жизни, вот что нам нужно. Я за размножение: все должно непрерывно расти и умножаться количественно.
Гомбо настроился на лирический лад. У всех должны быть дети — вот у Анны, у Мэри — десятки, десятки детей. Подчеркивая эту мысль, он стал похлопывать тростью по безволосому боку быка. Мистер Скоуган должен передать свой ум маленьким Скоуганам, а Дэнис— маленьким Дэнисам.
Бык повернул голову, чтобы узнать, что происходит, несколько секунд смотрел на трость, стучавшую, как барабанная палка, по его ребрам, потом снова отвернулся, по-видимому, удовлетворенный тем, что ничего не происходит.
—Бесплодие отвратительно, противоестественно, это грех по отношению к жизни, — продолжал Гомбо. — Жизнь, жизнь и еще раз жизнь! — Его трость с треском прошлась по ребрам смирно стоящего быка.
Прислонившись спиной к насосу, несколько в стороне от всей группы, Дэнис внимательно изучал ее. Гомбо, пылкий и оживленный, был ее центром. Остальные стояли вокруг и слушали его; Генри Уимбуш, сдержанный и вежливый в своем сером котелке; Мэри, приоткрыв рот, возмущенно сверкая глазами, — убежденная сторонница контроля над рождаемостью. Сквозь полуприкрытые веки, улыбаясь, смотрела на всех Анна, а рядом с ней стоял мистер Скоуган, совершенно прямой, словно отлитый из металла, странно контрастируя с неуловимым движением в ее облике даже в минуты полного покоя.
Гомбо замолчал, и Мэри, покрасневшая и рассерженная, открыла рот, чтобы опровергнуть его. Но не смогла. Прежде чем она успела произнести хоть слово, мистер Скоуган уже изрек своим пронзительным, как флейта, голосом начальные фразы речи. Надежды ввернуть в нее хоть словечко не было. Волей-неволей Мэри пришлось отступить.
— Даже вашего красноречия, дорогой Гомбо, — говорил он, — даже вашего красноречия недостаточно, чтобы заставить человечество перейти в другую веру и убедить его в том, что наслаждение можно получать просто от процесса размножения. После появления граммофона, кинематографа, автоматического пистолета богиня прикладных наук преподнесла миру новый, еще более ценный дар — средство отделения любви от размножения. Эрос для тех, кто пожелает, теперь совершенно свободный бог; нити, прискорбным образом связывающие его с Люциной, могут быть в любое время разорваны. В течение нескольких следующих столетий — кто знает? — мир может стать свидетелем еще более полного разрыва. Я ожидаю этого с оптимизмом. В той области, где осуществляли эксперименты великий Эразм Дарвин и Анна Сьюард — лихфилдский лебедь и при всем их научном рвении не добились успеха, там наши потомки будут экспериментировать и преуспеют. Место ужасной системы, которую дала нам природа, займет обезличенное размножение. Громадные государственные инкубаторы, в которых бесконечные ряды колб с зародышами, дадут миру то население, какое будет ему потребно. Институт семьи исчезнет. Общество, основы которого окажутся подорванными, должно будет найти новые; и Эрос, прекрасный в своей свободе и не скованный ответственностью, будет порхать, словно пестрый мотылек, от цветка к цветку над залитой солнцем землей.