Местами улица настолько узкая, что прохожие задевают стены локтями. К ночи канавы переполняются, расплываются по всей улице и далеко вокруг распространяют удушливый запах гниющих отбросов и человеческих испражнений, смешанный с терпко-сладковатым запахом рисовой пудры, дешевых китайских духов и смолистых курений…
Среди клеток проституток ютятся смрадные уличные трактиры и кухни. Здесь, под нависшими сводами черных, закоптелых потолков, в густом непроницаемом дыму, на нарах у столов, кули играют в карты и кости, жадно набрасываются на деликатесы родной кулинарии, быстро работая захватанными палочками над глиняными мисочками. Кое-где гремят китайские оркестры, уличные торговцы зычно выкликают свои товары, поют, переругиваются, свистят, перебивают друг друга, спьяну заводят ссоры по малейшему поводу, а то и совсем без всякого повода, вступают в драку с соседними группами, увлекают по пути столы, густо уставленные посудой, в адском гуле и грохоте цепляются друг за друга, буйствуют и рабски разбегаются в разные стороны, завидя вдали одинокого индуса-полицейского…
С напускной важностью, медленным степенным шагом, блюститель порядка обходит свой квартал с белой палкой в руке… Кули рассыпаются перед ним по многочисленным переулкам и темным проходам; лишь купцы и солидные приказчики в темных шелковых халатах и круглых атласных шапочках-ермолках, как ни в чем не бывало, серьезно-деловито осматривают женщин на порогах, холодно прицениваясь к живому товару. Индус, поравнявшись с ними, снисходительно скалит сверкающие, ослепительно-белые нал черной бородой зубы, добродушно шутит с проститутками, коверкая китайские и английские слова. Знакомые женщины оживленно приветствуют его, ласкаются к нему, обнимают его и дикой, сдержанной страстью блестят на черном лике жгучие глаза, судорожно вздрагивает в загорелой, волосатой руке толстая палка — выразительный символ власти над пестрой толпой квартала…
Часто со стороны порта проходят небольшими группами иностранные матросы в широчайших синих штанах и форменных куртках с отложными голубыми воротниками и лихо сидящими шапками-блинами с золотыми надписями кораблей. В начале вечера они обычно мирно настроены и молодцевато шагают гуськом, вырываясь с хохотом из цепких объятий прилипающих к ним по пути женщин. Затем, побывав к концу вечера в нескольких барах и трактирах, они быстро пьянеют, становятся буйными, нападают на мирных кули и женщин, затевают кровавые побоища со встречными земляками, нередко заканчивающиеся многочисленными жертвами…
Местами из черных углублений выходят, крадучись, китайцы с бледно-зелеными лицами и больными, потухшими взглядами, от которых несет едким, одуряющим запахом опия. Потайной вход ведет из каморки проститутки в небольшую узкую клетку с тремя рядами нар по сторонам. На нарах лежат в разных позах курильщики, устремив застывший взгляд в одну точку, где, меняясь ежесекундно, плывут перед ними яркие картины и образы, навеянные расстроенной, больной фантазией. В углу над входом слабо мерцает ночник и изредка вспыхивает в черной мгле живой огонек в тоненькой трубочке курильщика, осветив на одно мгновение беспрестанно движущиеся тени на стенах…
В полутемных лавчонках старые мегеры, — родственницы и хозяйки проституирующих женщин и подростков, — всю ночь играют в кости, дожидаясь выручек своих рабынь. Временами, запыхавшись, бойко вбежит с улицы женщина и, грузно поднимаясь по узенькой, скрипучей лестнице, тащит за руку несмелого гостя, путающегося ногами за длинные полы халата. Старухи, между делом, искоса поглядывают на клиента, опытным глазом оценивают его, постукивая костяшками. На полу в куче тряпок спят дети. Изредка раздастся во мгле отрывистый, испуганный вскрик ребенка, взбудоражено поплывут по стенам удлиненные тени и снова наступит тишина и гулкий отчетливый стук костей сливается с таинственным шепотом старых ведьм и призывным взвизгиваньем женщин, доносящимся с улицы.
В конце квартала, в отдельном переулке, среди китайских клетушек вкраплены небольшие домики европеянок. По одной стороне переулка тянется огромное кирпичное здание электрической станции и земля дрожит под ногами от беспрерывного стука моторов. У ярко освещенных дверей стоят, как на параде, грубо намалеванные женщины-европеянки в пестрых коротеньких платьицах из прозрачной ткани на голое тело, позволяющих всем любоваться обнаженными ногами повыше колен и неприкрытым, густо набеленным туловищем по пояс. Наиболее смелые из них, завидев группу европейцев, раскрывают свои платьица и, совершенно голые, в ярком свете электричества, принимают свободные позы, чтобы привлечь прохожих… Напудренные, подрумяненные, с темными подведенными глазами, в резком свете ярких огней они выглядят, словно кукольные маски на уличном маскараде, на базаре женских тел. И оттого еще загадочней и таинственней кажутся эти женщины с малеванными холодными лицами и лихорадочно поблескивающими глазами, поющие хриплыми голосами похабные песенки почти на всех языках и наречиях, и необыкновенно заманчивыми чудятся грубые, вульгарные жесты и призывы, обещающие нечто необычайно новое, неизведанное…
К полуночи улица переполнена европейскими матросами и конторскими служащими низших рангов, обходящими бары, танцевальные залы и дома терпимости. Здесь можно встретить представителей всех наций и рас, явившихся на мировой рынок женского тела излить страсть, накопленную за долгие месяцы воздержания во время плавания по безбрежным океанам и морям. Небольшими группами и в одиночку они останавливаются у домиков зазывающих европеянок, шепотом сговариваются о цене и покорно плетутся за избранной женщиной наверх по узенькой стоптанной лестничке. В небольшом темном чулане помещается грязная постель и подобие умывальника, уставленного дешевой парфюмерией и косметикой, — единственная мебель в убогой студии любви… В бойкие вечера, накануне праздников и воскресений, или когда в порт одновременно прибывает несколько больших кораблей, занятые женщины наглухо закрывают двери своих чуланов, и у входа толпятся кучки мужчин, терпеливо дожидающихся своей очереди…
Рядом с электрической станцией, на набережной зловонного канала, помещаются в глубине двора городские бойни. Здесь также всю ночь кипит работа. На улицу выплывают со двора хриплые, предсмертные вопли животных и изредка, задыхаясь, визжит недорезанный поросенок, отчаянно цепляющийся за жизнь. Со двора выезжают телеги и грузовики, нагруженные ободранными, вздрагивающими, тепло дымящимися тушами животных. В темноте жутко шевелятся под короткими брезентами кровавые обрубки быков и свиней, торчат во все стороны изуродованные конечности. В ночной тиши страшно выглядят измазанные кровью китайцы-возчики и таинственно звучат их гортанно-хриплые, деловые голоса. Со двора несет сырым едким запахом крови, смешанным с отвратительным запахом гниющей требухи и навоза…
Немного дальше, ближе к центру города, светятся во мгле игрушечные японские веселые ломики, разукрашенные пестрыми бумажными фонариками над входом. В открытые настежь двери видна большая, светлая зала, выложенная мягкими соломенными циновками. У стен на полу сидят, поджав под себя ноги, молодые, размалеванные японки в пышных прическах пестрых кимоно и ярких оби. Некоторые из них грустно напевают вполголоса, аккомпанируя себе на кото. Прохожие снимают обувь в маленькой передней-садике, отгороженной от улицы невысоким деревянным забором, и входят в дом с вежливыми, церемонными поклонами. К ним немедленно подсаживаются женщины и постепенно, по точно установленной программе, выполняется весь несложный обряд японской покупной любви. Сначала пьют в общей зале с женщинами теплое саки и европейские ликеры, хором поют национальные песни под нежный аккомпанемент кото. Затем, выбрав одну из присутствующих женщин, отправляются за нею в темный коридор, по сторонам которого помещаются небольшие клетки с картонными передвижными стенками. В углу клетки стоит миниатюрный комодик, игрушечный столик из черного дерева вышиной в пол-аршина, на полу, на циновках лежит тоненькое шелковое одеяльце и деревянная подставка для головы…