Когда торговля в домиках неважная, товар показывается лицом… Все девицы выходят в переднюю и выстраиваются у дверей, мелькая ярко-красочными шелковыми кимоно и оби и металлическими украшениями в пышных прическах. Переминаясь с ноги на ногу, они стоят покорные и безмолвные, чуть-чуть вздрагивают в истоме телами, изящно подгибая оголенные, упруго заостренные колени, как подстреленные лани. Стройные и хрупкие, они выделяются в международной толпе женщин скромной ласковостью в движениях и безмолвно оглядывают проходящих мужчин, обещая им томными взглядами любовную негу и беспрекословное повиновение развращенным прихотям. В этом море грязных, похотливых людей они, в сравнении с убого одетыми китаянками, кажутся выхоленными в неге сказочными принцессами-красавицами, словно яркие цветы на темной зелени…
На рассвете женщины становятся назойливее и смелее. Они ловят прохожих за руки, с отчаянием цепляются за длинные халаты навязчиво тащат их в свои каморки. Толпа мужчин становится все реже и реже, часть из них остается в грязных, зловонных, кишащих насекомыми клетушках проституток, другие спешат на корабли, в порт, к ежедневному труду. С реки веет освежающий ветерок, уносящий смрадную, удушливую вонь, скопившуюся, как едкий дым над улицей. Вдалеке, в городе, по одному тают электрические фонари и газовые рожки. Становится светлее и уже явственно доносятся первые звуки проснувшегося дня.
Вместе с первыми косыми лучами теплого южного солнца заканчивают игру старые мегеры в клетушках. Они складывают костяшки и вяло подсчитывают проигрыш. При смешанном свете дня и тусклого ночника слепятся красные, воспаленные глаза, еще страшнее выглядят сморщенные черепа и старческие уродливые лица. Они, мрачные, укладываются на нарах, лениво зевают и плюют с тошноты и, в невеселых думах о проигрыше, недовольно кряхтят, словно разбитые, дребезжащие машины… Вслед за ними молодые женщины и подростки закладывают наглухо столбами входные двери и отправляются наверх в свои каморки…
Тихо на «веселой улице»…
Спят, развалившись в своих клоповниках, жалкие, несчастный рабыни, громко храпящие в неспокойном сне, чтобы через несколько часов опять проснуться к разврату, побоям и пьянству. Лишь изредка сквозь наглухо заколоченные двери раздается по пустой тихой улице ноющее, однотонное всхлипывание женщины…
Со стороны Пу-Туна доносятся победные гудки фабричных сирен, слегка заглушенные невидимой далью, такие резкие, властные, всемогущие… И, с каждым гудком, все нервнее, напряженней спешат кули, словно огромное стадо, подгоняемое визжащим свистом кнута…
Смеющийся Будда
На берегу зловонного канала, против строящегося пятиэтажного здания фабрики, стоит древний буддийский храм, окруженный слепой каменной стеной. Вдалеке за храмом тянется огромный пустырь, усеянный могильными курганами и истлевшими, рассыпавшимися от ветхости гробами, над которыми кружатся целые тучи хищных птиц. На горизонте чернеет зубчатый вал городских стен, зеленеют берега мутно-желтой речки, уходят вдаль светло-серые просные поля, скрываясь за черной башенкой высокой пагоды, окруженной каменными человекоподобными чудовищами — древними памятниками княжеской семьи. Еще дальше видны серые, продолговатые хибарки деревни с остроконечными, лестницеобразными черными крышами, похожие на покинутые гробы великанов.
Из огромного внешнего двора базара высокие зубчатые ворота с характерными китайскими орнаментами ведут в первую храмовую залу — «Храм Царей Небес». В четырех углах стоят четыре божественных Стража храма, символизирующие четыре страны света. Восток держит в руках лютню[13], Юг — саблю[14], Север — зонт[15], а Запад — змею[16]. В центре залы, лицом ко входу, сидит поджав под себя ноги, вечно смеющийся Будда[17]. Позади Будды помещается главный из тридцати двух военачальников Небесных Царей.
Настежь раскрытые двери «Храма Царей Небес» ведут через небольшой внутренний дворик, выложенный каменными плитами, с засохшими пальмами в углах, в главную залу. У задней стены сидит божественный Ши-Цзя-Му-Ни[18]с двумя товарищами по обеим сторонам[19]. Позади помещается Всемилостивейшая Богиня Милосердия со множеством простертых вперед рук[20], словно отвечающих на просьбы молящихся. По боковым стенам слева и справа от Ши-Цзя-Му-Ни стоят восемнадцать богов — Ло-Хань[21].
Судьбы богов так же разнообразны, как — людей. Одни из них ярко освещены восковыми свечами и тлеющими благовонными палочками, воткнутыми в большие вазы из белого метала, наполненные песком; перед другими лишь слабо мерцают одинокие огоньки или вьется единственный синенький дымок; иные завистливо смотрят из глубины темных алтарей на счастливых товарищей. Наиболее чтимые боги чисто вымыты и пестрят ярким красочным одеянием и позолотой; блестят, как зеркала, ярко начищенные вазы с песком. Остальные боги покрыты толстым слоем пыли и в неровном свете огней еще мрачнее и таинственней выглядят страшные лица с прилепленными длинными черными бородами из человеческих волос. Многие из них стоят, насторожившись, в воинственной позе, кто с копьем, кто с топором, а кто — просто с дубиной… И оттого, должно быть, в темноте чудятся шатающиеся тени на стенах, шушукаются старые ведьмы и колдуны, рыскают в черных впадинах красные черти с круглыми зелеными глазами и плачут навзрыд, носясь под потолком, бесприютные блуждающие души. Лишь медный, ярко начищенный, вечно смеющийся Будда сидит, мирно поджав под себя ноги и, широко разинув беззубый рот, придерживает руками оголенный живот с массивными жирными складками и прыгающей от хохота пуповиной…
В глубине алтарей, позади богов, дремлют бонзы с бритыми головами. Из курительных ваз медленно вьются ввысь белые колечки дыма благовонных курений. Изредка прошаркает мягкими туфлями по каменному полу прислужник-монах, раздастся легкий треск угасающей свечи, неожиданно в настежь раскрытые двери ворвется продолжительный торжествующий крик паровоза со стороны железнодорожной насыпи, отдаленным гулом доносится с внешнего храмового двора многоголосый стон толпы и неумолчно, монотонно и дробно, с мягким призвоном, стучат в пустые бочонки-барабаны молящиеся монахи, напевая вполголоса молитвы.
В храм входит китаянка-подросток лет четырнадцати в шелковой светло-сиреневой курточке, узеньких темно-лиловых панталонах, зеленых чулках и красных туфельках. Длинная черная коса перевита алыми ленточками. Золотые гребни и булавки с пестрыми камушками украшают кокетливо подстриженную челку над лбом, над тонкими, разрисованными бровями. Детское однотонно-нежное личико цвета темноватой слоновой кости дышит всеми порами, словно свежий нетронутый персик на зеленой веточке. Узкие, косо поставленные темно-коричневые глазки сочно блестят под черными густыми ресницами, все осматривают, любопытно ощупывают, отражая горящие свечи, позолоту и красочные одежды богов тысячью радужных огоньков. Тонкие ноздри слегка приплюснутого носика учащенно вздымаются и влажно блестят миниатюрные белые ровные зубы меж яркими, сочными, похожими на лепестки алой розы губами.
В храме полутемно, прохладно и тихо. Отдаленно бубнит молитвенный барабан в главной зале и неясным гулом врывается уличный шум. У самого входа в Храм Царей Небес, за столом, покрытым малиновым шелком с золотыми иероглифами, уснул бонза-гадатель, погрузив лицо в сложенную пирамиду свернутых бумажных папирусов, и вкусно храпит, смачно причмокивая губами. Боги теснее сдвинулись вокруг, застывши в глубине алтарей, и неслышно дышат.
Ваза-подсвечник перед смеющимся Буддой ярко освещена свечами и тлеющими благовонными палочками. Девушка благоговейно опускается на колени на вытертой бархатной подушечке перед Буддой, дрожащими ручками втыкает зажженную свечу в песок белой вазы, припадая лбом к обнаженным стопам Его. Молитвенно потрясая сложенными ручками, она о чем-то умоляет Будду, тоненькая и хрупкая, и трогательно выглядывают оголенные нежные полоски ножек между короткими темно-лиловыми штанинами панталон и шелковыми зелеными чулочками с голубыми подвязками… Дрожащие огни свеч отражаются в блестящих капельках-слезинках, стекающих по упруго-выпуклым щечкам, и гулкое эхо отдает сонмом звуков тоненькое детское всхлипывание. Вместе с девушкой звонче рыдают бесприютные блуждающие души под потолком, быстрее бегают тени по стенам и грозно мечут сердитые взгляды сонные боги во мгле. Лишь молодой бонза в красной восьмиугольной шапочке спрятался за дымом благовонных курений в глубине ближайшего алтаря, приковав взгляд к девушке…
17
Смех Будды показывает его благоволение ко всем людям, добрым и злым, без различия (
19
Ши-Цзя-Муни и его товарищи по обеим сторонам называются Сань-Ши-Жу-Лай («Вечные трех периодов»), т. е. со времени первоначального сознания (совести) к настоящему и будущему сознанию. Причем Ши-Цзя-Му-Ни представляет настоящее, сидящий по правой стороне от него Яо-Ши (врач) будущее, а слева — А-Мито — прошедшее. Иногда вместо трех бывает пять изображений в группе. Тогда сидящий в промежутке между Ши-Цзя-Му-Ни и его товарищем справа называется Цзя-Си, а слева — А-Нань. Оба они являются учениками Ши-Цзя-Му-Ни.
20
Богиня Милосердия бывает изображена также держащей на руках сына и во многих других позах, иллюстрирующих ее деятельность.