— Молчать! — вдруг бешено рявкнули у ворот. — Митингуете?
Во двор ввалилась орава с белыми повязками. Впереди шел их вожак и немец в черной форме с черепом на рукаве мундира.
Меня пробрал мороз… Где же горячее солнце, что обещал нам реб Мойше? Зачем ждать завтрашнего дня, пускай бы оно сейчас показалось…
— Стой! Ни с места! — взревел вожак, увидев смятение среди женщин.
Потом, подбоченясь, раскорячился против реб Мойше и загнусавил, коверкая на еврейский лад слова:
— Ну, чертова борода, митингуешь? Коммунист! Какой такой ваш день еще наступит? Их день, — показал он на женщин, — наступит в Люблине — ха, ха, ха! — а вот твой, видать, уже сегодня!
И, повернувшись, вытянулся в струнку, взял под козырек и что-то стал объяснять немцу. Тот утвердительно кивал головой, а потом вскинул руку и визгливым голосом заорал:
— Лопату!
— Лопату! — эхом повторил белоповязочник. — Живо!
Когда принесли лопаты, старший ткнул одну Мойше в руки и указал на ближнюю лужайку:
— Иди копай!
Мойше с удивлением поднял свои карие глаза.
— Копай! Яму копай! Такую, чтоб тебе впору.
Реб Мойше печально улыбнулся и принялся за работу — спокойно, не спеша, будто давно ждал такого приказа.
Когда неглубокая яма была вырыта и старик оперся на лопату, чтоб смахнуть со лба пот, немец снова взвизгнул:
— Разрешаю последнее слово!
— Разрешаю последнее слово! — эхом повторил верзила с белой повязкой.
Реб Мойше окинул нас своим грустным взглядом, словно прощаясь, потом взял в руки скрипку… Треснуло дерево. Я вздрогнул — мне показалось, что это надломился сам старик.
Но нет! Он снова всех оглядел и тихо произнес:
— Не склоняйте головы, не опускайте рук!
Затряслись плечи у женщин, и реб Мойше сказал уже громче:
— Не плачьте, женщины! Наш день придет, непременно придет! Вы вспомните Мойше Кровельщика… Красная Армия принесет вам избавление!
И в одно мгновение, да так стремительно, что я едва успел разглядеть, старик взмахнул лопатой и ударил черного немца по черепу. Тот взвыл от боли и, левой рукой держась за голову, правой нажал на взведенный курок револьвера.
Реб Мойше пошатнулся, оперся о край ямы, будто отдыхая, и тут я заметил, что его желтая звезда на груди, этот желтый лоскут, с левого краешка начал темнеть.
— Мойше, реб Мойше, встань! — завопил я не своим голосом.
Женщины испуганно ахнули, подхватили меня и втащили в самую гущу толпы.
Я поднял голову, чтоб еще раз встретить взгляд своего доброго друга, но увидел только сплошную стену спин да над головами чуть посветлевшее, мглистое небо.
Значит, завтра и впрямь будет погожий день.
В ушах у меня звенели последние аккорды скрипки. Они звали в бой. Это сражается Берке! А мы? Чего мы стоим и ждем?
Женщины уже не плакали, не вздыхали, даже не молились. Они стояли плечом к плечу, живой стеной заслоняя детей.
Может, и у них в ушах еще звучали последние звуки скрипки реб Мойше…
ЗАВТРА УТРОМ
Он появился в узкой, густо опутанной колючей проволокой калитке, как мессия[5].
Что с того, что явился он пешком, а не верхом на белом вздыбленном коне? Не беда, что и одежда его потрепана, пиджак с рваной полой и протертыми до дыр локтями.
И где это сказано, что мессия обязательно должен носить новенькие лакированные полуботинки, а не простые запыленные сапоги с разинутой пастью отставшей подметки?
Стоило лишь глянуть на него, и я тут же понял: через узкую калитку ступил не какой-то Мотель, нет, конечно, не просто Мотель Рубинштейн…
Было бы по меньшей мере странно, если бы это мне сразу не пришло в голову.
Прежде всего, он мужчина. Среди нас опять мужчина! Да еще какой!.. Шаг шагнул — земля покачнулась, рукой взмахнул — живительным ветерком повеяло.
Непонятно только, как не дрогнула стража, впуская его в лагерь?
Неужто не повергли в трепет наших врагов его мощная квадратная челюсть с белыми ровными зубами и красиво изогнутыми губами, ястребиный нос с горбинкой и огненно-рыжая копна волос? А смелые глаза под густыми, широкими бровями, сливающимися в одну сплошную, неумолимо грозную линию! Вот меня и осенило — именно он, Мотель Рубинштейн, наш избавитель, наш мессия.
Смотрел я на него с тайной радостью и завистью.
Радовался я потому, что надеялся на то, что наконец-то окончатся наши мучения в лагере и мы выйдем на волю. Неважно, какая она будет, эта воля, и куда пойдем — к тем ли, которые каждое утро чуть свет нам приносят и украдкой от стражи кидают в густую крапиву буханку хлеба, или подадимся в чащу леса, где не будет ни проволочного заграждения, ни этих треклятых часовых с белыми повязками и автоматами. И будем там жить, пока не придет Красная Армия.