Сорочье лицо Рики сделалось еще пронзительнее. Она повествовала с такими подробностями, будто сама побывала «там».
«Чтоб ее дьявол помял во сне! — думал Бродкин. — Либо она выдумывает, начитавшись книжек, либо… Распустила хвост! Ни один дурак не будет писать всей этой брехни в письмах, для этого нужно строчить целый день».
Рике Моисеевне было известно не об одной даче. Она рассказывала об «интересах» Мейлинсона-младшего в оловянных рудниках и в добыче удобрений для сельского хозяйства. Тут уж ничего не скажешь, для Бродкина все было увлекательно. Рассказ Рики превращался в нечто подобное окну, заглянув в которое Бродкин видел иной, соблазнительнейший мир, где текла жизнь именно та, до которой он мечтал дожить вопреки проклятой печени и проклинаемой власти. Владимир Борисович не испытывал к Давиду Мейлинсону зависти, которой, вероятно, была полна Рика. Бродкин завидовал обстоятельствам. Когда исполнятся желания, Бродкин шагнет дальше южноамериканского богача.
Тут Бродкин дал себе ответ на неоднократно задававшийся вопрос, и ответ был таков: и это золото и то, что он раньше сбывал Рике, каким-то образом относится к Мейлинсону-младшему. Оно перебирается за границу каким-то сравнительно безопасным способом. Такие подозрения были у Бродкина и раньше. Он не зря спросил Мишу Мейлинсона, нет ли вестей «оттуда». И поскольку вести были, Бродкин повез золото в Москву, не опасаясь отказа Рики.
Вдруг Бродкина кольнуло: «А хорошо ли, что так получается?» Ему вспомнилась смертельная опасность, пережитая из-за встреч с Флямгольцем. И Рика, быть может?.. Покачивая головой, Бродкин потерял нить Рикиной болтовни.
Есть у нее связь, есть!.. Что же, теперь ничего не поделаешь, связь есть, но он не должен знать о ней. А она не должна думать, что он догадался. И Владимир Борисович спросил:
— А скоро замуж, Рикочка?
И на уклончивый ответ заявил:
— Та-та-та-та! Чтоб такая женщина жила бы себе монахом? Об этом расскажите моей бабушке! А мне расскажите, кто этот счастливец?
В этом интересном месте их прервал стук в окно. Рика Моисеевна вышла и тут же вернулась со словами:
— Вот некстати! Пришел страховой агент и с ним кто-то из РЖУ. Меня зовут мои совладельцы.
Оставшись в одиночестве, Бродкин включил радио. Передавали чей-то доклад. Неинтересно. Бродкин, по его выражению, «заткнул им рот». На этажерке нашлась газета. Читать — не то, что писать: в пять минут Владимир Борисович проглядел четыре страницы. Тоже неинтересно. Сессия Совета мира, по его мнению, для дураков. Высказывания президента США. Разве президент будет говорить, что думает? Если он умен, то, конечно, нет. А дурака не выберут. Бродкин попытался найти скрытый смысл в информации о выступлении президента и не нашел. Рика все не возвращалась.
Под газетой на этажерке — альбом. Бродкин занялся фотографиями. Много Рик с сыном, без сына, с какими-то мужчинами. Да-а!.. Котловские Мейлинсоны, опять Рика на берегу моря, в платьях, в купальных костюмах. Фотографии незнакомых, и вдруг Михаил Трузенгельд! Ну да, ведь они какие-то троюродные. Перелистав альбом до конца, Бродкин вернулся к Трузенгельду. Миша, повернутый фотографом в классические три четверти, смотрел в сторону: взгляните сюда, говорил фотограф, показывая пальцем на стенку, и хорошо упитанный Миша Трузенгельд смотрел на невидимый палец.
«Чтоб его взяли черти! — соображал Бродкин. — Но тогда почему бы ему бегать ко мне за рублями, когда у Рики его ждет настоящий заработок? Хм, непонятно!»
С профессиональной ловкостью часовщика Бродкин вытащил открытку из прорезов альбомной страницы. Что на обороте? Трузенгельд писал неразборчиво, но достаточно вольно. «Ишь ты, и здесь успел побывать, дамский поклонник? Бойкий коротконожка!»
Бродкин вставил карточку на место и прикрыл альбом газетой, как было. Нет ничего предосудительного в том, что он посмотрел карточки, но Владимир Борисович открыл секрет и инстинктивно заметал след. Он думал: хотя карточка и есть в альбоме, но они расстались. Кто-то кому-то натянул нос. Между ними, судя по дате, дело было в сорок девятом году, а его, Бродкина, дела с золотым песком и Рикой начались позже. Этому Трузенгельду не сравняться с ним. И намек, что Рика ищет золото, ее отец Моисей Мейлинсон сделал тогда не Трузенгельду, а ему, Бродкину.
Рика вернулась, и они, не тратя больше времени, совершили операцию. Бродкин передал металл и получил деньги. Рика не взвешивала песок, Бродкин не считал деньги. Его регулярные отношения с Рикой по сбыту золота следовали правилам высокой коммерции: такие мелочи, как обвес или обсчет, были невозможны.
Как бы тщательно Бродкин ни выскреб золотой песок, рассыпанный под ванной, какое-то, пусть ничтожное, количество было потеряно. У Бродкина не было с собой весов. Попросить у Рики — значило признаться, что в дороге что-то случилось.
Скрепя сердце, или, как выражался сам Бродкин, скрипя сердцем, он скинул со счета тридцать граммов. Ни на одну порошинку нельзя поколебать доверие к фирме. Чтоб они там лопнули с его лишними граммами! Честь фирмы обошлась Бродкину в тысячу двести рублей…
Хирург принимал в поликлинике при медицинском институте, что около Девичьего Поля. В таких местах не властны никакие бродкинские деньги. Бродкинские выкрики, по ходу деловых разговоров, в адрес профессоров, «жрущих» деньги, были нахальной саморекламой котловского богача. И путь к этому хирургу для Бродкина был ныне проложен только запиской профессора Д., который счел необходимым показать «интересного» больного своему коллеге.
Ожидая, Бродкин прислушивался к разговорам других больных, к этим особенным высказываниям людей, точно гордящихся своими болезнями. Тот, чье состояние сложнее и безнадежнее, как бы выделяется на первое, лучшее место. Печальное место. Печальные разговоры. Но, к счастью, это понятно лишь случайному, постороннему человеку, а не самим больным.
У Бродкина был свой стиль участия в этих собеседованиях. Он ограничивался мимикой и поддакиваниями, способствующими высказываниям собеседников. И тут он оставался ищущим информации коммерсантом. Сам же помалкивал.
Присоединившись к двум пациентам хирурга, Бродкин ловил новости и, как умел, пристраивал их для себя. Речь шла об операциях на сердце, о замораживаниях тела, перевязке легочных сосудов. До печени собеседники не добрались: оказывается, у них печень в порядке. Рядом говорили о резекции легких. Бродкин в третий раз пересел, но тут пришла его очередь.
Хирург-профессор оказался лет сорока семи, немногим старше пациента. Вид у него, по впечатлению Бродкина, был деловой, но вместе с тем как будто и рассеянный. Записку, состоящую на три четверти из латинских слов, оставшихся тайными для пациента, и написанную весьма неразборчиво, он проглядел и задал Бродскому несколько обычных вопросов. Затем хирург и его ассистент-женщина подвергли тело Бродкина осмотру. Бродкин исполнял приказания:
— Сядьте. Ложитесь на правый бок. На левый. На спину. Согните ноги, — и так далее.
И отвечал на вопросы:
— Больно? А здесь? А здесь? Больнее? Еще больнее? Не больно?
Наконец ассистент сказала:
— Одевайтесь, пожалуйста.
Бродкин решился спросить у хирурга, занятого мытьем рук:
— Как вы у меня нашли, товарищ профессор?
Бродкинский «товарищ» взглянул на Бродкина:
— Вы продолжите курс лечения, предписанный вам Д. (он назвал фамилию профессора, приславшего Бродкина). Я поговорю с ним. Полагаю, вам следует показаться через три месяца. Может быть, мы вам поможем.
В приемной, как и каждого, выходящего из кабинета, Бродкина спросили другие больные:
— Как? Что он вам сказал?
— Он сказал: может быть, помогут.
— Может быть? — воскликнул кто-то, нарушая стиль беседы вполголоса. — Если бы он мне так сказал!..