— Да… Дело получилось! — как-то нечаянно вырвалось у Маленьева.
Бугров не ответил. Товарищи встретились глазами, и новая, одна и та же мысль сковала их язык.
Они молча отнесли мертвое тело к болоту, выбрали место и утопили беглого вместе с винтовкой под мхами. Молча вернулись к Сливину, который от нетерпения постреливал в воздух.
Сила набросился на товарищей с вопросами. Маленьев в коротких словах объяснил ему дело.
Взвалив на спину мешки с опостылевшей дичью, похитители золотого песка выбрались из гари на шоссе и, не дожидаясь попутной машины, побрели к поселку.
Пропал охотничий задор и сгибла радость. Каждый не другого — себя увидел в несчастном доходяге. Перед ними впервые явилось и, быть может, скорое их собственное будущее: арест, суд, наказание за кражу золота. И бегство, как единственная возможность вернуть свободу, которая так мало ценится, когда пользуешься ею безвозбранно.
Скорее бы добраться домой и забыться!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Иной постоянный московский житель никогда не удосужится побывать в Третьяковской картинной галерее, в Музее изящных искусств, не говоря уж о десятках других менее знаменитых, но достаточно интересных и поучительных мест, где можно увидеть вещи, которыми полюбуешься и около которых призадумаешься.
Такое неприметное, пока о нем не заговоришь, невнимание, в сущности, лишь к самому себе объясняется не невежеством, не тупостью, даже не недостатком любознательности. Здесь свойственная москвичам торопливая занятость, спешка, связанная не столько с действительной жизненной нагрузкой, сколько с неумением разумно жить в очень большом городе. В текучке повседневности у многих из нас не хватает инициативы для действий, в которых внешне нет насущной необходимости.
Искусство жить дается, как видно, не сразу, ему нужно как-то учиться, а учителей нет. Учитель каждого в этой науке он сам. Жизнь у нас очень быстрая, дни так бегут, будто бы и время для нас сократилось. Вспоминается стародавний учитель словесности, до революции пояснявший трудную проблему личного счастья ученикам-подросткам:
— Счастлив из вас окажется тот, которому дня не будет хватать.
Счастье ли это? Однако остановите наше время, и появится новая болезнь — от скуки.
Многие приезжающие в Москву заранее намечают себе обязательно побывать и в музеях и в Третьяковке. Им нечего особенно гордиться перед москвичами. Ныне интереснейшие коллекции можно найти и в бывших захолустьях, тех, что на прежних картах обозначались не кружком даже, а просто крохотной точкой, о происхождении которой сразу и не догадаешься: картограф или муха здесь виновник. И уместен вопрос: а знают ли приезжие свои собственные достопримечательности?
Но есть в Москве два места, обязательно посещаемые всеми приезжими и проезжими, а также всеми москвичами без различия: ГУМ и Центральный универмаг, что рядом с Большим театром. Расположенные близко один от другого, эти два места в течение всех часов дневной торговли как бы связаны людским потоком. Думается, торгуй там и ночью, поток пусть измельчал бы, но не иссяк.
Уставая или не уставая, сотни тысяч ног истирают асфальт, следуют по Историческому проезду, двумя течениями обходят гостиницу «Москва» и соединяются перед Большим театром. Разлившись на ручьи, эта людская река в одном конце топает по четырем этажам и обширным залам Мосторга, в другом — струится по трем линиям и двум этажам ГУМа.
Оставив в камере хранения Курского вокзала вещи, Грозовы вместе с Филатом Густиновым прокатились, с пересадкой под Комсомольской площадью, сквозь московские глины, пески-плывуны, известняки и прочие горные породы и грунты до остановки под Охотным рядом. Отсюда рукой подать и до Большого Мосторга и до ГУМа. Они решили начать с ГУМа.
Ковровый отдел, что на третьей линии, налево у входа с Октябрьской улицы, оказался совершенно недоступным для случайных посетителей, желающих взглянуть, что там есть. Длиннейшая очередь начиналась чуть ли не от центрального фонтана. Странная очередь, в которой москвичи были вкраплены не чаще, чем васильки в хлебах тех колхозов, где существуют хорошие выдачи на трудодни. Три милиционера в дверях и в проходе были необходимы для поддержания порядка.
Петр Грозов был бы не прочь купить коврик рублей за четыреста или чуть подороже, но ведь на такое дело потеряешь весь день. Прищурив свои монголоватые глазки, он пригляделся и негромко передал старику Густинову догадку, мгновенно оформившуюся в уверенность:
— Ты только глянь, Захарыч, как людишки-то работают. Эх, хороша кашка, да мала чашка!
— В Москве золота кадка, была б догадка, будет и в мешке денег кладка, — возразил Густинов.
Из двери коврового отдела не вышел, а вывалился приземистый цыган, обнимая обеими руками толстенный сверток, упакованный в бумагу. К нему подскочил второй цыган и принял сверток. Удачливый покупатель, освободившись от груза, встал рядом с третьим цыганом, старым, который стоял в очереди вблизи от входа. Грозов и Густинов наблюдали. Через минуту или две к этим двум цыганам присоединился тот, что только что принял купленный ковер. Затем очередь двинулась, и все трое оказались в магазине.
— Ишь, ловкачи! — сказал Густинов. — Эти не теряются…
— Вот те и Москва! — с издевкой продолжил Грозов. Он думал о разных ловкачах, а также и о цыганах, которые нигде не работают, не служат, а живут. Ясно, на что. Здесь они верховодят по коврам. Сейчас этот коврик и другие за ним следом едут по адресу: за околицей третий поворот до четвертого оврага, где, к примеру, сидят цыгане Неполено и Язаним, по именам Гоча и Мача.
Беспеременно толкаясь у прилавков, трое проезжих половину дня провели в ГУМе, все осмотрели, кое-что «сообразили» и вышли, нагруженные покупками. Евдокия, которой ее «скрытный Монголка» не мог забыть преувеличенных с-ских трат, сумела все же выбить себе от мужа кое-что из мануфактуры цветами поярче, по вкусу, усвоенному в С-и, модельные туфли, зимнее пальто. Петр Грозов купил себе костюм и то с неохотой: он был весьма нетребователен. Хотел было взять охотничье ружьецо, но или в ГУМе не было ружей, или он не нашел отдела. В тайге не только знатная охота, там ружья в цене. Хорошее ружье перепродается с хорошей же выгодой. Густинов ничего не купил ни себе, ни старухе, ни жившей с ним дочери.
— Все, все у нас имеется, — досадливо отмахнулся Филат Захарович на хозяйские подсказы Евдокии Грозовой.
Старик сторожко вышагивал по ГУМу, как охотник по болоту, вертя длинной жилистой шеей, в напряженном ожидании взлета дорогой долгоносой птицы. Вместо двустволки он вскидывал пару хоть и старых, но уж очень метких глаз, целился парой жадных гляделок. Зарядов-то ему хватит. «Охотник» имел на себе почти пятьдесят тысяч рублей, доставшихся ему в С-и от сбыта золотишка. Была бы дичина…
Да, годиков сколько-то тому назад он бы набил мешок. Чорт бы их драл! Штапеля завались, и расцветочки какие! Бумажной мануфактуры девать некуда, шерстишка имеется, шелков полны полки, и хоть народишко клубится у прилавков, с ходу щупая добротность тканей, но свободно. Подходи и бери!
Не к чему брать, бодал бы их бог, на лешего они нужны!
Из всего гумовского богатства старик смаху хапнул одиннадцать настольных клеенок и семь трикотажных головных платков. Этот товар во время отъезда из Сендунов был редкостью в приисковых магазинах. Густинов рассчитывал на каждой клеенке сорвать рублей по сорок, на платках — и поболее того. Оно, конечно, по его «копиталу» такие рубли мелочь, однако врешь, курочка по зернышку клюет, а сыта бывает, деньги же на полу не валяются.
Соблазненный примером, потянулся за Филатом Захаровичем и Дусин «монголка».
Из ГУМа они вышли к Зарядью.
— Вы как хотите, так и делайте, а я еще поживу в Москве денька хоть бы три, — заявил Густинов.
Грозов согласился. Срок годности железнодорожных билетов позволял пожить в Москве.
Евдокии было все безразлично. Делая покупки, женщина оживилась было, но тут же к ней вернулось угнетенное состояние, в каком она уехала из С-и. Мрачные предчувствия тяготили, она переживала разлуку с возлюбленным, разлуку навсегда.