Я спокоен. Выпиваю чай. Но снова звонок. Меня зовет в штаб Астафьев. Голос у него взволнованный. Накидываю шинель и бегу. Штаб от меня через пять домов.
Астафьев на крыльце встречает и сует мне телеграмму.
«Командиру 3 кавбригады. В виду создавшегося тяжелого положения в поселке Кайластуй и угрозы заболеть всему штабу вашей бригады, приказываю перевести все части из Кайластуя на почтовую станцию Чиндачи. Для наблюдения за чумными очагами в Кайластуе оставить санитарный пикет во главе с одним из врачей. HP 987 Начдив Коротаев Военком Позняков.»
На лбу у меня выступает холодный пот. Я подбегаю к телефону и вызываю в штаб Звонарева. Тот немедленно является, читает, потом переводит на меня глаза:
— Что это?
— Отступление…
— Но?..
— Но я не отхожу. С боевой линии я еще не отступал. Так не брошу и чумного фронта.
— Я вполне согласен с вами.
Мы оба садимся в его американку и катим на телеграф. Там я вызываю начдива и военкомдива.
— У аппарата начдив. В чем дело?
— У аппарата Комбриг 3. Товарищ начдив, от исполнения приказа Нр 987 я отказываюсь.
Телеграфист с удивлением смотрит на меня. Зато Николай Иванович одобрительно кивает головой. Но неожиданно рукоятка телеграфного аппарата замирает. Телеграфист сообщает:
— Перебивают…
— Дай.
Телеграфист читает:
— На каком основании вы отказываетесь от исполнения оперативного приказа. Это боевое распоряжение. Потрудитесь исполнить.
— Исполнить не могу. Отказываюсь категорически. Мотивы: с моим уходом, с уходом всех частей и санитарной части, в Кайластуе ни один чумный пост не останется на месте. Если же мы их оставим, то без наблюдения они самовольно или дезертируют или просто заберутся в избы и не будут ничего делать. Зато чумные, получив свободу, пройдут в другие поселки, а там, я не ручаюсь, если через несколько недель чума дойдет до вас и до Читы. Если вы это берете на свою ответственность, то прошу сложить с меня обязанности комбрига.
Перебивают.
— Почему вы так ставите вопрос?
— Положение слишком серьезное и для спасения Забайкалья я должен остаться на своем посту. Впрочем дело ваше…
— Согласен. В чем вы нуждаетесь?
Я обращаюсь к доктору:
— Это по вашей части. А от меня сообщите, пусть вышлют культработников. — Я отхожу от аппарата и сажусь на подоконник. Жилки на моем виске передергиваются. Мускулы ослабевают. Мне не хочется ни о чем думать и сейчас, вот в эту минуту, я согласен с приказом и с удовольствием бы ушел на эту станцию Чиндачи, чтобы больше ничего не слышать о чуме. Даже сию минуту я не улавливаю и той мысли, которую передает Звонарев. Я хочу одного, скорей бы все это кончить. Вдруг у меня проскальзывает мысль «А что если бежать за границу» Но сразу же с негодованием ее отбрасываю и выхожу на улицу. На дворе мороз градусов 25. Он освежает.
Минуты через две выходит и мой бригврач. Мы садимся в его повозку смерти, так ее прозвали красноармейцы и местные жители, и едем к нему. Дорогой он мне говорит о ханшине, о спирте, о сулеме, о начдиве. А я его не понимаю. Повозка от морозу скрипит. Одно колесо примерзло и когда мы заезжаем на землю, туда, где ветром снесен снег, ободья как-то особенно завывают. Мне это неприятно, только об этом думаю и все время заглядываю вперед, нахожу плеши дороги и стараюсь их об'ехать.
Николай Иванович испытующе смотрит на меня и говорит:
— Вы больны?..
Я вздрагиваю.
— Нет… Устал…
— Но у вас подозрительный вид.
Тут же он поправляется и добавляет:
— Ничего, ничего, чумы не бойтесь. Она нас с вами не заберет. У вас просто нервы.
После обеда я прихожу домой и там мне докладывают, что привели Гиталова. Его поймали где-то около Нерчинского завода. Ого, куда он укатил и говорит: по делам. Комендант спрашивает:
— Куда его посадить?
Минуты две я думаю. Потом говорю:
— Оставьте его в его же квартире. Но караул к нему исключительно из лучших красноармейцев.
— Хорошо.
Я повторяю еще раз:
— Выбирете лучших.
— Слушаюсь — тут я вспоминаю, что хотел ему сделать выговор за самовольное оцепление телеграфа. Но машу рукой и приглашаю китайца обедать. Теперь он мой единственный сосед по комнате, с которым я могу говорить, и он не боится меня.
Вечер.